Густав Барта - Венгрия за границами Венгрии
Беда обрушилась на Имре Палла неожиданно: так человек вечером ложится спать в башне из слоновой кости, а утром просыпается на табуретке в сарае. Цвела черешня, стоял немного прохладный вечер. На самом деле, это был еще не вечер; хотя солнце уже спряталось за деревьями церковного сада, отдельные лучи падали на брандмауэры, отгораживающие четырёхугольник двора, то тут, то там из труб шёл дым. Имре Палл сидел на закрытой веранде и читал, но в сгущающихся сумерках буквы перед его глазами сливались в черные линии. Когда приблизился вечер, и тишина провинциального дня сменилась жужжанием и шорохом насекомых, черешневые деревья во дворе превратились в белые светящиеся миражи, словно вспыхнуло множество огромных канделябров, только света на землю они не отбрасывали. Имре Палл на секунду замер, любуясь видением. Он глазам своим не поверил, когда в конце двора заметил приближающуюся фигуру, которая долгое время была движущейся тенью, и только когда тень приблизилась к лестнице, стало ясно, что это женщина в черном платье. Она будто вышла из самой преисподней. «Имре не ошибся, — сказала пожилая дама, — она действительно пришла из преисподней, из того ада, которым был тогда нищенский район на окраине города. О да, тогда мы уже читали о постепенном перенаселении. Мы понимали, что тот, другой мир вот-вот взбунтуется, но достаток, образование и законность — непоколебимая святая троица — подавляли наши страхи. Днём мы не боялись, и только когда зажигались фонари, к спокойной уверенности и сознанию выполненного долга начинали примешиваться зловещие предчувствия». По комнате будто прокатилось небольшое землетрясение — примерно это ощутил Имре Палл, когда впустил на веранду женщину в черном платье. Сколько он твердил впоследствии: «Толпа проглотит нас. Нас будет становиться меньше, а их с каждым днём всё больше. Наступит день, когда наши мысли будут маршировать под музыку их духового оркестра. Наша жизнь почти обесценится».
Женщина схватила руку Имре Палла и принялась трясти «Зачем вы сделали это с моим сыном? Срам какой! Вы, которого все уважают!» От неё разило палинкой, и Имре Палл поёжился. «Ох, эти бедные, утончённые женственные интеллектуалы с тонкой душевной организацией, — сокрушался преподаватель. — Как у них широко раскрываются глаза, когда в их уютные дома с улицы проникнет запах навоза. Как они удивляются, когда с глазу на глаз встречаются с теми, о ком обычно они говорят с таким сожалением, страхом, ужасом или лицемерным сочувствием. Собственно говоря, какие неподготовленные и беззащитные…» Женщина вытолкала Имре Палла на улицу. «Идите, посмотрите моему сыну в глаза, если сможете!» А там, на улице их ждал «опозоренный» мальчик в окружении грозной почётной свиты из нескольких парнишек и женщин. «Вот! Гляньте на этого человека! Он развратничал с моим сыном! Этот негодяй! Он ещё и заплатил ему за это, да чтоб у него руки отсохли!» Мальчика, которому на вид было шестнадцать-семнадцать лет, подталкивали вперёд. «Он болен туберкулёзом», — подумал Имре Палл, а из головы у него не выходила мысль, что его с кем-то перепутали. «Тут нет ни слова правды, клянусь», — сказал он, стараясь трезво мыслить и выглядеть приветливым. Но когда он увидел, что во взгляде кажущегося больным туберкулёзом мальчика зажглись искры подлости и злорадства, и, почувствовав, что от него тоже несёт палинкой, Имре Палл пошатнулся и попятился в укрытие за ограду. Мальчик, тем временем, — внимательный зритель мог заметить, что он лепетал заученный текст — равнодушно заявил: «Каждый раз он умолял меня раздеваться для него». «Мы в суд подадим!» — выла мать, чтобы было хорошо слышно всем. Особенно соседям Имре Палла, ведь этот спектакль разыгрывался и для них тоже. Их хотели предупредить, что и до них дойдёт очередь.
На суде, конечно, была доказана невиновность Имре Палла. Но напрасно его обеляли, белоснежным он не стал. Перед дачей показаний у мальчика случился приступ эпилепсии, после которого он играл свою роль так искусственно и неумело, что самого главного, а именно убедительности, ему и не хватало. Но во время перекрёстного допроса, проводимого адвокатом, Имре Палл скис. Конечно, к тому времени вся семья Паллов принялась улаживать его дела. Они пустили в ход все средства, не столько ради прекрасных глаз Имре Палла, сколько ради защиты чести собственного рода. Позже такое усердие и заступничество олигархической родни Палла вызвало неприязнь. Паллы вели себя так высокомерно, будто злились на весь город, будто это подлое дело организовали не два бездельника, а все горожане, и поэтому надо было прогневаться и покарать всех, кто не входил в круг родственников и друзей. Даже спустя годы взаимные обиды и недоразумения нет-нет да и давали о себе знать, пока зачинщики не получили заслуженную долю презрения — ровно столько, сколько полагается за скверный розыгрыш, безвкусную проделку криворукого шутника. «Впрочем, в конце концов, все уладилось, как это и бывает в таких случаях», — сказала пожилая дама. Конечно, никакая справедливость или какое-нибудь объективное высшее правосудие полностью не восторжествовали, но, как и бывает в жизни, справедливость и несправедливость уравновесили друг друга.
Единственным, кто пострадал по-настоящему, остался Имре Палл. Честь поэта хоть и осталась незапятнаной, от тени подозрения избавиться он так и не смог. Враги его достигли цели, ради которой замышляли заговор, пусть и не до конца. Им пришлось довольствоваться малым. «Но и этого оказалось как раз-таки достаточно для того, чтобы, говоря спортивным языком, Имре Палл из главного состава попал на скамейку запасных», — сообщил Виг научному руководителю. С того случая двери гостиных перед поэтом стали открывать уже не так охотно. Возможно, люди боялись за свою репутацию или же поступали так из гордости, чувствовали, что для восстановления старой дружбы надо бы попросить у Имре Палла прощения. А он, в свою очередь, все больше замыкался в книгах — даже на улицу выходил с неохотой: знакомые перешептывались за его спиной, а когда он с ними здоровался, странно на него смотрели. Не злобно, не гневно, а каким-то необъяснимым взглядом, в котором отвращение явно сочетается с сознанием собственной вины.
Но за этой сдержанностью скрывалось и иное. Считавшаяся надменной и обидчивой семья Паллов небезосновательно обвиняла город в двуличии. Когда стало известно о суде, клевету в отношении Имре Палла почти все приняли на веру. Когда же суд вынес оправдательный приговор, никто из публики возмущаться не начал, но с одобрением не выступил, в зале просто наступила гробовая тишина. И это не была тишина, вызванная душевным потрясением или нечистой совестью, это была тишина разочарования. Город хотел видеть Имре Палла виновным и желал открыто его порицать. Надо было втоптать поэта в грязь, чтобы потом не пришлось преклонять голову перед его образованностью и отмахиваться от его мнения, всего лишь пожав плечами.
Спустя годы — тогда воспоминания о скандале уже поблекли — Имре Палл ещё раз повстречался с той женщиной. Немцы уже вступили на территорию страны, и линия фронта приближалась. Где-то на окраине города раздавали хлеб, Имре Палл со своим подчинённым следили за порядком, и однажды он мельком увидел эту женщину в компании двух других пьяных шлюх, которых сопровождали два жандарма. Их взгляды встретились. «Такая встреча в жизни никогда не случайна», — решительно заявила рассказчица. На этот раз старая карга погрозила Имре Паллу кулаком. Сделать это её заставила та же самая ненависть, что и десять лет назад. По прошествии стольких лет, Имре Палл понял: за действиями женщины стояло стремление отомстить ему за грехи, которых он никогда не совершал, просто он так одевается, так говорит, посещает такие места и общается с такими людьми, которые, по мнению этой женщины, во всем виноваты: они родились под счастливой звездой, они богаты, надменны, лицемерно раздают милости и занимаются благотворительностью. И две другие шлюхи тоже подняли кулаки. «Педик! — выкрикнула женщина в сторону Имре Палла, — смотри у меня, скоро наступит наш мир!» Тем же вечером Имре Палл собрал чемоданы и покинул город. Больше его никто не видел.
— А стихи? — поинтересовался Виг.
— Стихи?.. — задумалась пожилая дама. — А, да, припоминаю, стихи он тоже когда-то писал. Возможно, что-нибудь и сохранилось, я поищу… Он писал странные, непонятные стихи. Но они могли затеряться. Я уже давно не читаю стихи.
Виг наказал ей, чтобы достала стихи где угодно, хоть из-под земли, и на неделю исчез из города. Уезжал он с сознанием, что напал на золотую жилу, и намерением написать впоследствии монографию о великом поэте. В город Виг вернулся уже с готовым планом в голове. Он был готов прочесать в поисках стихов весь дом, начиная с подвала и заканчивая чердаком. Вместо пожилой дамы его встретил недружелюбный мужчина средних лет, он сообщил Вигу, что дама умерла, и её уже похоронили.
