Жан-Пьер Милованофф - Языческий алтарь
Три недели ехал велосипедист навстречу беспорядочному потоку беженцев, бесконечной веренице машин, упряжек, тележек, задыхающимся больным, старикам, жалевшим, что покинули дом, и твердившим, что лучше было бы умереть в родных стенах. Это зрелище, которое он с усмешкой наблюдал поверх руля, ободряло его и толкало в избранном направлении, позволяя не обращать внимания на настойчивые слухи, достигавшие его ушей помимо его воли при каждой остановке. Опасность грозила ему не меньше, чем беженцам: он попадал под бомбежки, лежал в придорожных канавах, пережидая налеты, страдал поносом и жаждой, неоднократно бывал на пороге гибели, но знал и удовлетворение, причем какое! Уже на третий день он ел с дельфтского фаянса у подсвечника с семью свечами, дырявившего темноту семью язычками пламени, выпил целую бутылку бургундского, играл в бильярд, пока не догорели свечи, и спал на животе на свежем постельном белье, слюнявя ртом большую мягкую подушку и вдыхая сладостный ванильный аромат. После пробуждения он принял прохладную ванну и выбрал бриджи для гольфа, хлопковую сорочку и носки, сандалии францисканца; далее последовало чаепитие на балконе под надсадное мяуканье некормленых кошек.
Он не был ни домоседом, ни рутинером, поэтому редко оставался более чем на две ночи в домах, куда проникал, ломая дверные ручки или сбивая замки. Обшарив шкафы, вывернув ящики бельевых комодов и проникнув во все тайны простенков, он колотил ножками кресел зеркала, забивал унитазы семейными фотоальбомами и приступал к поиску нового гнезда для разорения. Чем ближе был фронт, тем меньше болела его язва, тем сильнее розовели щеки. Он больше не стыдился себя.
Поверьте мне. Ад по праву принадлежит тем, кому хорошо в аду. Как-то утром, когда он, облачившись в пижаму, пил чай в саду виллы нотариуса, в соседнее владение угодила бомба. Ударная волна швырнула Альбера вверх тормашками на клумбу с розами. Он тут же встал, извлек из ладоней иголки и обрел спокойствие, удостоверившись, что чайник цел и чай не остыл. Привыкнув к реву двухмоторных самолетов над головой и к разрывам снарядов, он стал обращать на громыхающие по бульварам бронемашины не больше внимания, чем железнодорожник – на ночные поезда.
Он вошел в пригород Лана через несколько часов после бомбардировки города. Небо перечеркивали длинные полосы черного дыма. У дороги догорал пакгауз. Тротуар перегораживала павшая лошадь. По обе стороны от изрытой воронками мостовой чернели слепые фасады. В крохотном садике с павильоном без стекол и двери краснела июньскими ягодами старая вишня, давшая едва ли не последний в жизни урожай. Альбер слопал столько вишен, что запротестовал его нездоровый желудок. Но это была единственная неприятность дня. В остальном он ощущал редкое довольство.
Перед ним тянулась улица, все дома на которой были выпотрошены, за исключением одного, в два этажа. В окна с вылетевшими стеклами были видны просторные, со вкусом обставленные комнаты. Гул приближался: последний налет эскадрильи, сбросившей бомбы за городом. Был разгар дня, Альбер хотел есть, пить и спать. Он бросил велосипед и проник в уцелевший дом.
Там он провел два дня в обществе служанки со слегка помутившимся рассудком, забытой хозяевами. Женщина была жирная, мягкая, терпеливая, не задавала вопросов и напевала, когда он ее насиловал. Когда он от нечего делать прижег ей соски, она заплакала, а потом попросила прощения. Собравшись ехать дальше, он надел ей на голову мешок и задушил.
В тот же день его задержал и препроводил в крепость немецкий патруль. Он думал, что его расстреляют как мародера, а его приняли за солдата, избавившегося от формы. Вместе с семью-восемью сотнями пленных из разных полков он с удивлением услышал слова офицера на безупречном французском языке:
– Я капитан Эрнст Юнгер. С вами будут обращаться в соответствии с законами войны. Я говорю о законах, принятых в цивилизованных странах.
После этого ободряющего вступления автор «В стальных грозах»,[3] презиравший нацистов за вульгарность, но обязанный Гитлеру командной должностью, попросил эльзасцев послужить их товарищам переводчиками, а потом задал, все еще по-французски, вопрос, который счел нужным занести в свой «Дневник» за 12 июня:
– Кто из вас умеет готовить морской язык в муке на масле?
Альбер не умел готовить это блюдо. Но когда дьявол (а он никогда не забывает своих) предоставляет вам второй шанс, то… Словом, Альбер, не веря в успех, поднял руку вместе с множеством других пленных. И надо же было так случиться, чтобы знаменитый капитан, быстро опросив добровольцев, остановил выбор на нем!
Судя по записям в «Дневнике», между писателем и поваром сложились отношения взаимного соблазна, помноженного на сложность взаимопонимания между победителем и побежденным. Так продолжалось до тех пор, пока слуга не вышел из фавора и не был выброшен на улицу. Но это другая история, и рассказывать ее я не буду…
Глава 15
Луна и бык
Эфраим и Элиана обвенчались в ноябре 1940 года в церкви Коль-де-Варез. Времена были не для празднеств. Поэтому церемония была короткой. Обошлось без торжественно выстроившихся приглашенных, без девочек, несущих шлейф невесты, без бросания белого риса на паперти. Новобрачная была в своем бальном платье, только без кринолина.
Этого было время сплошных нехваток, редкостью стала даже картошка, поэтому немногочисленные гости постарались ради пиршества. Сокдело достал из мотоциклетной сумки окорок. Две сестры Элианы, ненавидевшие друг друга, по отдельности заимствовали из журнала «Мари-Клэр» одну и ту же идею – блины из брюквы. Влад-Дровосек приволок живого петуха, сильно смахивавшего на него самого. Волкодав посягнул на свои запасы контрабандного кьянти и тонких черных сигар. Леруи, прибывший накануне автобусом вместе с женой и произведший сенсацию своим протезом из каштана, подарил молодоженам сервиз для кофе по-турецки и коробку настоящего кофе, неведомым образом добытую в Марселе на бульваре Бельсенс. Верную Бобетту вообще сочли колдуньей – как иначе она сумела бы сделать драже, не имея сахара, и ромовые бабы, не имея ни рома, ни муки?
Если старому холостяку, вроде меня, дозволено будет затронуть тему, всегда вызывающую у него сильное удивление, то по мне во всякой свадьбе присутствует немалая доля грусти. Почему Элиана смахнула в церкви кончиками пальцев в шелковой перчатке непрошеную слезу? Почему Эфраим отодвигает десертную тарелку и курит свою первую сигару, уставившись в пространство? Конечно, слеза новобрачной высохнет быстрее, чем ее букет. А у начинающего курильщика будет немало причин перейти на более горький табак. И все-таки откуда берется у молодых эта печаль, такая неуместная в столь праздничный день? Неужели они предчувствуют, что величайшая радость – путь к горчайшему разочарованию? Так ли тонок их слух, что они услышали на пороге блаженства неведомый голос, шепчущий: «Лучшего дня, чем этот, тебе не видать! Им оно и кончится, твое счастье!»
Верьте мне. Подобные чувства делают честь человеческой породе, родившейся, если я ничего не путаю, много миллионов лет тому назад из разочарования, охватившего обезьяну. Признаться, ничто не трогает меня в Эфраиме так сильно, как эта его грусть, когда надо веселиться; еще разве что его решительность и неуклюжесть, когда он берет нежную Элиану за талию и открывает с ней бал под аплодисменты гостей.
В одно мгновение длинный пиршественный стол отодвинули к стене, музыканты расчехлили аккордеоны. Заранее условлено, что танго будет играть Арман, неаполитанские романсы – Волкодав. Но начинают они вместе, с вальса, как и положено, медленного вальса, за которым следует другой медленный танец, дающий молодому Эфраиму законную возможность погрузить взгляд своих синих глаз в озера глаз новобрачной, полные обожания, вдыхать аромат духов любимой.
Гости встали, чтобы хлопать, и вот уже музыка не дает им устоять. Первым не выдерживает Дровосек: он хватает сухопарую мадам Леруи и тащит ее плясать румбу. Сокдело колеблется между двумя сестрицами: одной нравится он, а другая привлекает его. Эмильен рассматривает Лукрецию, приглашенную в помощь. Даже Леруи, бывший до Нарвика знатным танцором, крутится на своем протезе в руках кухарки.
Весь день меняются мелодии, вращаются пары, вскрываются бутылки игристого, шепчутся на ухо словечки, которые оставят в архивах не больше следов, чем «я люблю тебя», начертанное на зеркале губной помадой. Время идет, наступает вечер. Никто, кроме старика Армана, не замечает падающих на террасу снежинок. Это мокрый снег, он быстро растает, но он затмевает взор. Мадам Леруи, которой ничего не нравится, жалуется, что замерзла. Эмильен кладет в огонь половину полена. Волкодав исполняет свадебную песнь собственного сочинения. Сокдело по-прежнему колеблется.
Молодой бычок, черный бычок,
У тебя всего одно сердце и два рога,
Одна морда и четыре копытца,
Чтобы сражаться с солнцем.
А у луны двадцать восемь лиц,
Двадцать восемь рожек, двадцать восемь копыт,
И каждый вечер она в новом настроении.
Глава 16
