Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия
О да, батраки избивали меня, жители города преследовали меня и школьники закидывали меня камнями, рабочие с завода пинали меня ногами, но я снес все выпавшие на мою долю побои. Еще бы, ни одна из этих бед не шла ни в какое сравнение с той, что поджидала меня в моем собственном доме. Да! Самый лютый мой враг скрывался именно там! Ибо им была моя мать, и хуже ее нельзя было найти никого. Она брызгала ядом. От нее нигде нельзя было спрятаться. Не жители долины, а эта дебелая деспотичная свинья, породившая меня, была истинным испытанием моего мужества. Последние годы она ничем другим не занималась, клянусь вам, кроме того, как изыскивала способы, как бы навредить мне. Стоит мне только вспомнить про нее, хотя прошло два полных года с тех пор, как она отдала концы, — и у меня яйца сводит от страха.
Иногда даже я — я, избранный Самим Господом быть Его знаменосцем, исполнителем Его важнейшей миссии на земле, — изумляюсь, как Всемогущий, при всем Его милосердии и доброте, мог сотворить такое исчадие ада, как моя мамаша? Или тварь эта была порождением иной, ужаснейшей руки? Шедевром, вышедшим из–под резца скульптора преисподней? Творением Люцифера? В какой сточной канаве Тартара отыскали ее? Может, вы знаете? Знаете или нет?
VII
Она сидит на простом стуле с высокой спинкой, окруженная темно–коричневой пустотой. На ней — обычная белая рубашка, только пояс затянут не так туго, как всегда. Юбочка приподнята так, что из–под нее торчат коленки, рубашка тонкая и просторная. Художник, как мне кажется, слегка изменил пропорции, чтобы создать впечатление, что Бет не позирует для портрета, а просто сидит небрежно и свободно, как сидит человек, который не знает, что на него кто–то смотрит.
Может быть, в свете электрического фонарика фон картины казался темнее, чем он был на самом деле, а изображение — светлее, и поэтому от белой рубашки и золотых локонов исходило призрачное сияние, а взгляд напоминал две протянутые руки ведьмы, налагающей заклятие. Взгляд этих очей почти не поддается описанию: на бледном лице они выглядели словно два изумрудных омута — можно было подолгу зачарованно вглядываться в них, словно в морозные узоры на стекле или в муаровые разводы на крыльях ночного бражника.
Они смотрели из–под тяжелых век как бы на тебя, но на самом деле взор их был обращен внутрь, и путаные мысли замелькали у меня в голове — темные, дурные — они засасывали меня словно трясина — все глубже и глубже, вниз…
Признаюсь честно, не могу точно сказать, как долго я простоял в темноте молитвенного дома. Но, должно быть, времени прошло немало, потому что лицо Бет начало уже тускнеть в потемках, как умирающая луна, и вскоре я совсем не мог различить его: батарейки в моем фонарике сели, и вместе со светом исчезло наваждение.
— Изобразил ли я святость в человеческом обличье или же человечность в обличье святой?
Я обернулся в испуге и направил луч фонарика туда, откуда исходил голос.
Тусклый свет озарил темную фигуру, стоявшую в проеме двери. Я обвел все помещение фонариком, ища другой выход. Его не было.
— Не бойся. Мне лестно, что один из вас вернулся, чтобы полюбоваться моей работой в одиночестве. Я тебе ничего плохого не сделаю. Нет никакого греха в том, что ты пришел сюда. Скажи мне, почему ты пришел посмотреть на «Бет»?
Что ты такого увидел в этой картине?
И тут я почувствовал на губах вкус крови и понял, что она снова пошла у меня носом. Я уже предвкушал ожидавшие меня побои и поношение и потому беспокойно вертелся на месте в поисках дороги к спасению.
— Ты можешь уйти, если хочешь. Я не обижу тебя, — художник вошел в молитвенный дом и встал сбоку от двери.
— Только попробуй обидь… — подумалось мне. — Ты только попробуй!
Громко топоча ногами по дощатому полу и бешено размахивая руками в воздухе, я пронесся через залу. Хорошо бы было при этом еще и кричать, но, полагаю, живописец испугался и так вид у меня был чрезвычайно угрожающий, так что если он и собирался схватить меня, то явно передумал. Я вылетел из двери и скатился по ступенькам и бежал не останавливаясь, пока не добежал до проселка, что вел к нашей лачуге.
Зажав платком свой кровоточащий нос, я стоял, ощущая в груди готовое выпрыгнуть наружу сердце. Я выбился из сил и был слишком испуган, чтобы сообразить, что это — данный мне свыше знак Носовое кровотечение.
Я лежал на спине возле живой изгороди. В небе сиял молодой месяц, напоминая мне тысячи самых разных вещей: кусочек лимонной кожуры — хищный плавник посреди царственной заводи небесного свода — завиток золотого руна — серп Жнеца — опущенный золотой лук в руке лучника — туфельку из литого золота — позолоченный рог в постели у девицы — язык — заточенный тростник — небесный клык — черпак — младенца колыбель — он прямо надо мной, но до него не дотянуться. Никоим образом. Во веки веков. Так что закроем эту тему.
Я перекатился на живот и снова обратил взгляд к основному предмету моего интереса.
Бет расстегивала свои туфельки и напевала песенку: Над клеверным полем, над полем горчицы Летают недобрые черные птицы… Но тут проклятые цикады вновь потревожили ночной покой своим стрекотом, пронзительным как звон будильника, и я не услышал больше ни слова. Поэтому я просто смотрел на девочку, обхватившую руками колени, прикрытые новеньким ситцевым платьицем, белым и просторным. Если бы она не водила постоянно пальчиками ног по пыльному гравию и если бы не стоявшие рядом на ступеньке блестящие туфельки, я бы принял ее за творение той же искусной руки, что изваяла мраморного ангела, — ибо кудряшки на голове девочки были так же неподвижны, как серп в его руке, и так же ярко сверкали в лунном свете.
Каменная Бет.
Исчадие порока.
Исчадие порока.
Вот сидит мой Па, брови нахмурены, стальная рука, лишенная нервов, не дрогнет.
Перед ним громоздится сооружение, построенное из игральных карт, поставленных одна на другую. Медленно, искушая мое терпение, растет постройка — этаж за этажом. Само воплощение покоя — мой Па и его карточный дом.
А ведь всего за тридцать минут до того я смотрел через тайное отверстие в стене, как Па, широко расставив ноги, без устали лупцует мула старой суковатой дорожной палкой. Вжик! Вжик! Вжик! Вот уже влажные рубцы украсили спину и круп несчастной скотины. Па будет лупить мула, пока не устанет так, что рука его просто не сможет занести палку для нового удара… Послушайте, как слабо и жалобно ржет Мул. И–го–го! И–го–го! И–го–го! Он едва держится на ногах, этот Мул.
А вот смотрите, Мул все еще ржет, а Па уже закатывает рукава, чтобы возвести первый этаж карточного дома.
А вот Мул крутится на месте в загоне в бесплодных попытках дотянуться языком до кровавых ран на своем крупе.
Раздражение Па передалось Мулу, а Па — он избавился от своего безумия. Все прошло. Па успокоился. И с легкостью возводит все выше и выше свой карточный дом. Вот так–то!
Было уже за полночь, когда я вошел в молитвенный дом укулитов. За пояс у меня были засунуты ножницы, в руке горел фонарик К часу ночи я уже справился с работой и вышел на улицу, держа под мышкой большое полотно, свернутое в трубку.
На следующий день я повесил картину у себя в гроте — примерно с той же целью, с которой моряки украшают нос корабля скульптурным изображением святой. Я держал в руках детскую миниатюру Кози Мо, сравнивал ее с картиной и изумлялся сходству: те же золотые кудри, то же отрешенное выражение лица, та же зловещая непринужденность в недетской линии бедер и в расслабленности еще не сформировавшегося костяка, странный наклон головы и золотые потоки, растекающиеся по плечам. Я мог бы часами смотреть в колдовские омуты этих глаз — ее глаз — ее глаз — бездонных глаз ведьмы.
VIII
Бет боялась других детей.
Ее младенческие годы пролетели в шумном окружении приемных матерей, сверстников своих она почти не встречала, поэтому, когда Сардус Свифт впервые привел свою дочь в Школу долины Укулоре, страх этот сразу же обнаружился. Бет чувствовала себя попросту чужой в компании одноклассников. Время, обыкновенно сглаживающее все острые углы, в этом случае не помогло: шли недели за неделями, кончилась первая четверть, и тут мистер Карл Куллен, директор ШДУ, вынужден был предложить Сардусу забрать ребенка из школы и обучать его на дому в частном порядке.
Сардус собрал совещание наиболее видных членов общины (и это не было простым жестом вежливости, ибо такое решение он не мог принять в одиночку) и обсудил с ними будущее Бет. Ибо оно, по словам Сар–дуса, «должно… стать предметом заботы не только отцовской, но и общественной». Совещание пришло к выводу, что если оставить девочку в школе, то из этого выйдет один вред, и предложило нанять двоюродного брата Уильмы Элдридж, некоего мистера Генри Мендельсона из Давенпорта, в качестве частного учителя для юной Бет.
Бет не понадобилось много времени, чтобы начать тайно ненавидеть мистера Генри Мендельсона. Она с ужасом ожидала каждый раз наступления восьми часов утра, когда с неизменностью небесного светила на ее горизонте всходила розовая лысина педагога. Девочка съеживалась, заслышав звук нервных шагов — поскрипывание лаковых туфель по линолеуму коридора, которое смолкало у дверей ее комнаты. Она ненавидела следовавшее за этим покашливание и робкий, однократный стук в дверь. Но больше всего Бет бесило то, что учитель называл ее «Бе–е–ет»: именно так, противно, по–бараньи, блея: «Доброе утро, Бее–е–т».
