Александр Лапин - Благие пожелания
А я и сам не знаю, поможет ли ему статья. Да и напечатают ли такой острый текст. Цензора ведь никто не отменял. И ЦК партии бдит. А материал острый. С перчиком. Душистый!»
Он вспомнил, как «кастрировали» другие его вещи. Выбросили абзац из статьи об объявившем голодовку партийном боссе. Радикально сократили историю о похищении девушки в Чимкенте. «Выправили» его заметку о гибели солдата в Афганистане. Он чуть не сгорел от стыда, когда к нему попало письмо матери этого парня. В нем она объявила корреспондента, то есть его, лжецом. «Сын мой погиб совсем не так, как вы пишете!» А что он мог ей ответить. Сказать правду о том, что цензор сам переписал этот абзац. И объяснил автору: «Наш воин не может погибнуть просто так, по глупости».
Обретение правды тоже процесс. Год-два тому назад вообще не разрешалось говорить о многих вещах. Напишешь какое-нибудь критическое выступление. И ждешь. Что будет? Может, выгонят с работы? Или дадут по башке на партсобрании. Нет окрика? Значит, можно идти дальше! Сделать еще шаг к гласности. И впереди они. Их газета. Тираж подскочил до двадцати миллионов с гаком. Письма от читателей носят мешками. Так что не зря они лезут в каждую дырку затычкой. Стараются. Он не исключение. Работает на износ. Открывает глаза народу на недостатки. И за это его привечают не где-нибудь, а в отделах пропаганды, морали и права. Остро! Еще острее! Это вам не культура. Не рабочая молодежь. Тут все на грани. Такие, как он, и расширяют представление о возможностях журналистики. О чем можно писать. А о чем нельзя.
Выдал бомбу. И пошла волна. Звонки, письма от благодарного народа. Гневные опровержения критикуемых и разоблачаемых. Премия за лучший материал. И «пилюлина» от редактора отдела корреспондентской сети.
Долго, мол, пишешь. Медленно. Строчек мало на-гора выдаешь…
* * *
…В «кисешке» давно остыл чай. На улице в казане варится мясо для бешпармака. Дорогой гость и хозяин далеко за полночь беседуют в юрте. Темно. Сопят дети, и храпит шофер Сашка Демурин. Через тундик — отверстие вверху юрты — видны крупные яркие звезды.
За рюмкой чая неспешный разговор. В основном о том, как Амантай, простой молодой табунщик, осмелился пойти против такого важного человека, как Турлыакын Кутнанкулов.
Часа в два ночи Карашаш подала на огромном блюде горячий дымящийся бешпармак. Дубравин ест и нахваливает ее стряпню.
— Как вкусно! Пальчики оближешь. Вот настоящая еда. Не то что в городе подают. А вот скажи мне, Амантай-бала, — ласково спрашивает он. — В чем сила Турлыакына. Почему его все защищают власти? Ордена дают. От тюрьмы спасают. А?
— Ай, старшина, не понимаешь ты нашей жизни! Ведь он делает шубат. Это напиток из верблюжьего молока. Скажем так, как кумыс из кобыльего, а шубат — из верблюжьего. Это напиток, можно сказать, священный для казахов. Здоровый, хмельной. И тот, кто доит верблюдиц и производит сверхдефицитный шубат, для казахов самый уважаемый человек. А он, Турлыакын, главный по шубату в районе. Да что там в районе. В области. В республике. Лучший шубат он поставлял к столу Кунаева и Аухадиева. За это ему все прощают и все дают.
«Так вот ты какой, цветочек аленький! — уже засыпая, думает корреспондент. — В шубате собака утонула, оказывается. Ни хрена мы, русские, не знаем ни обычаев, ни местной системы ценностей…»
* * *Утром Амантай показал им степную дорогу, которая ведет к стойбищу орденоносца. Страшновато Дубравину ехать в логово этого степного хищника. Ведь он за последнее время столько узнал об этом полудиком барымтаче-угонщике скота.
«Хрен его знает, что у него в голове. Хватит еще топором по башке, как родную матушку. А потом скажет, что корреспондент сам себя зарубил. И ему поверят. За шубат. Но надо. Надо ехать. Этика профессии требует…»
На степном стане у орденоносца все не так. Дом хороший. Загон крепкий. Верблюдов много. Все мохнатые, черноглазые.
Сам Турлыакын куда-то отъехал. Жена встретила. Такая же обгоревшая на солнце, с обветренным красным лицом. В дом запустила. Провела в пустую комнату. Предложила подождать. Но чаю не предложила. Не за что.
Минут через десять протарахтел на улице мотоцикл. В коридоре раздались шаги. На пороге явился знатный верблюдовод. Роста небольшого, но весь какой-то такой поджарый, быстрый. В запыленном чапане. Дубравину он показался похожим на рысь. Глянул желтыми глазами. Оценил обстановку. Поздоровался сдержанно:
— Саламат сыз ба!
— Здравствуйте, — ответил в нос спокойно Дубравин. Потом представился: — Я корреспондент центральной молодежной газеты Александр Дубравин. Меня к вам привела поступившая в корпункт жалоба…
Ну и далее по тексту.
Турлыакын прекрасно понимает, что корреспондент приехал не за тем, чтобы описывать его подвиги. Отвечает коротко. И самое главное, нет в нем и тени раскаяния и сомнения. Его морщинистое, обветренное жесткое лицо с обтянутыми кожей скулами и непроницаемые, с желтыми белками глаза ничего не выражают. Слова цедит сквозь зубы. В движениях чувствуется какое-то звериное напряжение. И Дубравину порою кажется, что он сейчас в одной комнате с каким-то первобытным человеком, словно только вчера вышедшим из пещеры.
Судя по всему, глубоко чужды Турлыакыну всякие городские понятия о правде жизни и справедливости. Только внешний вид. Одежда и обувь у него наши, советские. А копни чуть глубже, и выйдет на свет степной лихой человек. Одно слово — барымтач-угонщик скота. Со своими, отличными от всех представлениями о жизни.
Дубравин доволен. Турлыакын оказался таким, каким он себе его представлял. Можно делать статью. И пусть торжествует закон.
И только когда в ходе разговора он просто из любопытства спросил: «А сколько у вас детей?» — и Турлыакын ответил: «Тринадцать!», — у Дубравина что-то больно дернуло в груди: «Е-мое! А если его посадят? Им-то что делать? Кто эту ораву кормить будет?» И он даже на минуту засомневался в своей правоте: «А может, ну их всех! У них тут какие-то свои порядки. Свои вековые нравы. Свои счеты. Живут они каким-то патриархальным укладом. И живут. Чего нам лезть?» Но потом вспомнил своего друга. И приостыл: «Надо, Федя! Надо! Хотя кто ж их знает. Степная душа — потемки. Пройдет сколько-то времени, может, и сам Амантай начнет делать то же самое, что и этот. С волками жить — по-волчьи выть! Степная жизнь. Она меняет душу».
X
Уборка зерновых. Золотые поля колосящейся пшеницы от края до края. Ползущие по ним красные букашки-комбайны. На целинных дорогах длинные гусеницы тяжелых автопоездов. И лица людей. Бесконечная череда запыленных, небритых, с красными от недосыпа глазами лиц. Это его работа. Фотографировать передовиков, ветеранов, орденоносцев. Иллюстрировать передовые методы борьбы за урожай. Вдохновлять людей на трудовые подвиги. Освещать будни всенародной страды.
Волка ноги кормят. На маршрутных автобусах, попутках, в кабинах автопоездов перемещается Андрей Франк в пространстве целины. И щелкает, щелкает затвор его идеологического оружия — фотоаппарата. Ради нескольких строчек в газете и гонорара за них трудится он не щадя живота своего, добираясь до самых отдаленных совхозов. Вот и сегодня черти занесли его в Кургальджино. В очередной совхоз под символическим названием «Сорок лет десятому съезду КПСС». Он вылез из кабины «ГАЗона» прямо у приземистой, покосившейся и облупившейся конторы совхоза, мысленно усмехнулся и буркнул про себя: «Надо бы переименовать его в „Сорок лет без урожая“! Это было бы точнее. Но пора, как говорил Остап Бендер, за работу».
Андрей стукнул дверью в кабинет директора совхоза и мимо оторопевшей от такой наглости кучерявой секретарши быстро вошел в него. Директор — старый лысый пень в роговых очках и с завязанным горлом — смотрит на него с удивлением. Кто это так смело входит к нему, не спрашивая разрешения? Андрей молча достает свое красное служебное удостоверение. Директор долго, внимательно, поверх очков разглядывает «дыкумент». И, сделав удивленное лицо, спрашивает хрипло:
— Вы что, оттуда, из-за границы?!
Франку обидно: «Что он, слепой, что ли? Написано ясно: „Фройндшафт“ („Дружба“). Газета ЦК компартии Казахстана на немецком языке». Но он старается не показывать своей досады. И терпеливо объясняет замшелому директору, что газета выходит пять раз в неделю. Издается главным образом для советских граждан немецкой национальности, живущих в Казахстане. Но есть читатели и за рубежом. В том числе и в ГДР, ФРГ, США, Канаде, Франции, Латинской Америке, Австралии.
Директор долго и внимательно его слушает. Вертит удостоверение в узловатых, покореженных болезнью пальцах. А потом говорит:
— Так вы, значит, немцы… наши?
«Дошло наконец. Как до жирафа, — раздосадованно думает Франк. — Только вот еще вопрос. Ваши мы? Или сами по себе?»
