Роберт Шнайдер - Сестра сна
Музыкой была и Эльзбет. Эльзбет. Цвет и запах ее желтых, как осенний лист, волос, ее чуть заметная хромота, загадочный смех, круглые и такие живые глаза, нос картошечкой, синее клетчатое платье. Как осторожно ступала она по траве, чтобы, упаси Бог, не сломать стебелек маргаритки. Как гладила она морду коровы своими маленькими руками, говорила ей какие-то тайные слова, украдкой бросала свиньям яблочную кожуру…
И, претворив эти мысли в проникновеннейшую музыку, Элиас вдруг снова услышал биение сердца Эльзбет. И Элиас испугался, что может потерять этот ритм. Но ритм не исчезал, он слился с биением его собственного сердца. И Элиас почувствовал, что снова любит.
Высказав все, чем была богата его жизнь, на неясно звенящем септаккорде, он начал гасить звук. Надо было переходить к фуге, к апофеозу творения Божьего, к мечте о мире, где властвует любовь.
Публика была загипнотизирована. Люди неподвижно, с немигающими глазами сидели на скамьях. Их дыхание замедлилось, а сердца бились в том же ритме, что и сердце музыканта. Впоследствии никто не мог точно сказать, как долго длилась игра. Даже Петер не знал этого. Его глаза тоже не мигали, а всей его незамысловатой натурой завладел блаженный покой.
Этот странный гипнотический эффект объясним лишь самой сущностью музыки Элиаса. Возможно, и до него бывали музыканты, способные удивительным образом передавать другим свое состояние души. Но при восприятии подобных эмоций человек, любящий музыку, обычно сам прикладывает усилия, чтобы достичь сильнейших переживаний, это мы можем наблюдать и сегодня.
Однако в языке музыки есть феномен, который мало исследован и по сей день. Среди неисчерпаемого богатства аккордов бывают и комбинации особого рода, звучание которых раскрепощает в душе слушателя нечто такое, что вообще-то не имеет отношения к музыке. Некоторые из таких сцеплений и секвенций Элиас открыл еще в ранней юности и не раз испытал их воздействие на себе и на других. Нам приходит на память то Светлое Христово Воскресение, когда души крестьян как-то облагородились, и это было заметно по тому, как они стремились перещеголять друг друга в обходительности. Владея таким искусством, Элиас мог в прямом смысле слова потрясать души. Ему требовалось лишь соединить найденные гармонии более высокими, органическими по музыкальной природе связями — и слушатель полностью был во власти музыки. Помимо своей боли он проливал слезы. Помимо своей воли он отдавался чувству смертельного страха, детской радости, а иногда и эротическим мечтаниям. Этим музыкальным достижением мы обязаны Йоханнесу Элиасу Альдеру. И хотя его музыка имела истоком богатство классического построения аккордов, ему не довелось слышать ничего иного, кроме хоралов, изуродованных неловкими руками дяди Оскара. Но с годами и не без влияния все более жестоких терзаний души он нашел столь могучий музыкальный язык, какого не было ни до, ни после него. И одно из самых горьких упущений в истории европейской музыки заключается в том, что этот человек не записал ни одного своего сочинения.
Когда тема фуги обрела всю голосовую мощь принципала, один из четырех убеленных сединами профессоров сорвался с места и закричал: «Это невероятно!!! Просто невероятно!!!» — после чего его силой заставили плюхнуться на скамью. Фуга звучала с такой неотразимой силой и широтой, что можно было подумать: там, на возвышении, происходит нечто сверхъестественное. Тема опиралась на основные тона заданного хорала, но она была пронизана столь тонко сотканным светом, что какая-то молодая женщина на евангельской стороне во весь голос воскликнула: «Я вижу небеса!» А тема уже была подобна неудержимому потоку, меняя вариации, возносясь все выше и наливаясь новыми красками, покуда наконец с величавым колебанием не вошла в доминанту, а тут уже второй голос мог начать все сызнова.
Что же касается особенностей техники исполнения фуги, которые Элиас мог услышать во время игры его предшественников, то эти приемы он с легкостью вводил теперь в собственную импровизацию. Он понял, что тема развивается в циклических повторениях и даже с опорой на предшествующую часть. Казенной серьезности прочих конкурсантов он противопоставил артистическую живость. Апофеоз горних сил он хотел изобразить красочно, так же как и ангельскую лестницу, ведущую все выше и выше в райские пределы, где земной свет все более меркнет, а сияние совершенства разливается все шире и ярче. Фуга Элиаса Альдера была подобна огромной реке, стремительно несущей свои воды, которые все прибывают и сливаются наконец с вечностью моря.
Голлер, отнюдь не пребывавший в состоянии транса, хотя он все еще пощипывал себя за руку, насчитал уже восьмую вариацию в контрапунктическом сплетении семи свободно льющихся голосов. И Голлер проклинал своего учителя, достопочтенного кантора Райнбергера, который внушал ему, что фуга не может иметь более пяти голосов, иначе будут рассыпаться аккорды и отдельные линии попросту сотрутся. «Туповаты вы были, маэстро Райнбергер!» — ярился он про себя, вырывая волосок из закрученных усов.
Когда музыка приобрела уже непостижимую сложность и зазвучала до предела фортиссимо, всем показалось, что он приближается к финалу. Однако Элиас не мог остановиться. Так как фортиссимо уже утрачивало мощь воздействия, он попытался изменить его характер, прибегнув к более высоким тонам. Он находил такое сочетание аккордов, что даже при тихом звучании они воздействовали как мощное форте. И уже на пределе возможного он разорвал весь сотканный им узор, как сделал это в начале игры, и тут возникла ошеломляющая цезура, подобная гигантской дыре, в черную бездну которой обречено провалиться все сущее.
Отзвук оборванного аккорда еще не успел замереть, как грянул мощный распев: «Приди, о смерть! Ты сну сестра родная». И поскольку ступни и кисти Элиаса были уже не в состоянии вплести в хорал восьмой голос, музыкант запел сам. И силой легких и голосовых связок имитировал он звучание восьмифутовой органной трубы. Он вводил мелодию из длительных тонов, ноги же в это время нажимали на педали так, чтобы хорал имел каноническое звучание и тона не столь большой длительности, а руки с невообразимым мастерством развертывали тему фуги и одновременно изменяли ее.
ВЕДЬ ТОЛЬКО ТЫ, ЧТО ВЕЧНО НА ПОСТУ,
ВОЗНОСИШЬ НАС К СПАСИТЕЛЮ ХРИСТУ!
И Йоханнес Элиас Альдер был на вершине торжества, а торжество выражалось великолепным, мощным, нескончаемым мажором, чем и завершилась эта немыслимая, безумно дерзкая импровизация. Потом была тишина. Ее нарушало лишь пыхтение запарившихся парней, которых Элиас довел до полного изнеможения.
— Столько воздуху, сколько перегнал этот, — сокрушался после один из парней, — Голлеру бы на год хватило.
Элиас сидел неподвижно. Потом утер рукавом пот с лица, пригладил свои редкие пряди и посмотрел на апсиду с изображением скорбящих у гроба. Только теперь можно было заметить, как более чем двухчасовая импровизация изнурила его. И без того бледное худое лицо приняло пепельный оттенок, щеки ввалились, скулы резко обозначились, а губы совершенно пересохли. Он потерял несколько килограммов веса.
И тут жуткая тишина взорвалась криком какого-то мужчины:
— Виват Альдер!!! — И еще раз: — Виват Альдер! Виват!!!
Крик шел откуда-то снизу, скорее всего оттуда, где сидел Петер, и оказал разряжающее действие — тут поднялся невероятный шум. Люди, словно очнувшись, дали волю крикам восторга и устроили бурную овацию. Целые ряды разом вставали, люди тянули головы в сторону возвышения и, толком ничего не видя, славили чудо-музыканта. В воздух полетели шляпы, коробки, платки, а кто-то видел даже пеленки, взлетевшие к сводам собора.
— Виват Альдер!!! Виват Альдер!!! — неистовствовали, словно бы передохнув, слушатели.
Оглушенный викарий вскочил со своего резного кресла, нетвердым шагом направился к амвону и поднял руку, призывая ликующую толпу к спокойствию.
— Достойнейшая публика, — тщетно пытался он перекричать толпу. — Во имя Господа! Это же святое место!
Тут поднялась еще более грандиозная суматоха. Каждый, за исключением родственников Пауля Баттлога, норовил покинуть скамью, так как от избытка чувств не мог усидеть на месте. Викарий в отчаянии распорядился распахнуть настежь все двери, дабы избежать давки, но никто не хотел покидать собор, не повидав своими глазами необыкновенного мастера.
— Виват Альдер!!! Виват, виват!!! — скандировала толпа, плотно придвинувшись к возвышению.
Наконец органист вышел к ограждению, и свет, идущий снизу, сделал его лицо еще более страшным. В толпе кто-то заахал, послышался детский, а затем и женский плач. Но вскоре поднялся новый шквал восторга, и лица людей светились тем самым великолепным мажором, которым закончил игру Элиас. Сам же он стоял, опершись на перильца, и никто не видел, что он плачет от счастья и изнеможения. А может быть, причиной слез было невероятное решение, которое он принял, играя на органе?
