Игорь Всеволожский - Ночные туманы
Когда в нашей новой базе вспыхнули склады бензина, подожженные вражеской авиацией, ты, Сева, первым стал откатывать горящие бочки, растаскивать горящие ящики, за тобой матросы пошли, как один. Тебя сильно обожгло тогда, Сева, и тебе пришлось пропустить два выхода в море.
И еще вспоминаю, как ты высаживал десант днем, на глазах у противника. И как ты, сам контуженный, раненный, спасал тонувших людей…
И я помню, как в ночном бою на подбитом «охотнике»
уже подготовились к взрыву; ты подошел к нему и под носом у гитлеровцев взял на буксир и увел его в базу…
Я помню, как ты терял людей, Сева, и плакал над ними. Я не слышал от тебя жалоб. Только однажды ты сказал: «Хотел бы я знать, скоро ли я с ней увижусь?» Ты говорил о Шурочке, которая была так далеко от тебя.
Во время боев за освобождение Крыма ты предложил одолеть врага хитростью.
Ты говорил: «Многие могут взять город, даже хорошо укрепленный, но взять город хитростью, с минимумом жертв — в этом и есть самый фокус!..»
В тот вечер при горящей свече в чьей-то замызганной хате ты положил на стол толстый конверт. На нем твоим почерком было написано: «Александре Алексеевне Гущиной». Пояснил: «Мало ли, Серега, что может случиться». Поднял кружку со спиртом, пригубил: «До встречи, друзья!»
Ты должен был сделать вид, что высаживаешь десант.
На самом деле десант должны были высадить врагу на голову совсем в другом месте.
Моторы были запущены, катера набирали скорость.
Тесно прижавшись друг к другу, поеживаясь от ветра и от холодной воды, стояли десантники. Среди них были крохотные сестренки в ватниках и в пятнистых штанах. В ответ на удары волн ревели моторы. Я знал, что в кромешной тьме, окружавшей нас, мы не одни. Все, что могло нынче плавать, шло в море, шло с одной целью: сбросить со екал врага. Я мучительно думал о том, что ты, Сева, отделился от нас, ты один со своими матросами там, у берега, где у врага сосредоточены крупные силы.
Море стучало в борт катера. Море стучало мне в сердце.
Десантники прыгали в воду и взбирались на скалы, как серые призраки. Они говорили: «Лишь бы зацепиться за землю, а там — даешь Крым!» И никакая сила их не могла бы сбросить с земли. Сева, хитрость твоя удалась.
Где же твой катер?
Он медленно шел в сопровождении других катеров.
Я сигналил: «Где командир?» И получил ответ: «Тяжело ранен».
Я узнал подробности. Их осветили прожектором. Они сделали вид, что собираются высадиться. Матросы суетились на палубе. Гитлеровцы открыли стрельбу. Катер носился под самым берегом, поддавая им жару и их распаляя. Открывал огонь, исчезал во тьме, стрелял с разных точек. В темноте можно было подумать, что к берегу подошел целый флот. Торпеду в берег! Она взорвала скалу. Катер снова исчез в темноте; пустил вторую торпеду. Снова взрыв! Вспыхнули десятки прожекторов, ища корабли. Кораблей не было. Они искали десант, обшаривая каждый камень на берегу… ни следа пехотинцев! Они поняли, что один катер водил их за нос всю ночь! Вслед катеру Гущина полетели сотни снарядов. Из-за мыса выскочили фашистские катера. Они его окружили. Но подоспели друзья. И привели его в базу…
Васо сказал горестно, не скрывая скупых мужских слез: «Он не выкарабкается…»
Сева Гущин, друг детства и юности, мне казалось, ты будешь жить бесконечно, и мы с тобой пройдем рядом долгую флотскую жизнь! А теперь ты лежал неподвижно, с застывшей гримасой страдания на мертвенно-бледном лице.
Ты очнулся, попросил отворить окно. «Мне что-то душно, сестренка». В палату ворвался свежий ветерок с моря.
«Приподними меня, милая». Она обняла тебя с материнской нежностью, хотя ей самой было едва девятнадцать.
Приподняла, подложила под спину подушку.
«Вот так, хорошо». В окно ты увидел море и мачты.
Твое море, твои катера. Увидел пирс, на котором суетились матросы, твои милые «полосатые черти»… «Я сенчас, — сказал ты, — подождите, и я иду с вами…»
И резко откинулся на подушки, продавив их отяжелевшим вдруг телом.
Сестренка увидела катера, выходившие в море. И курносая девушка, на недолгом своем веку повидавшая, как умирают, вдруг поняла, что они ушли без тебя…
Не скрывая слез, плакал верный Филатыч, не скрывали слез и мы с Васо. Ты, Сева, всегда говорил, что жить надо не для себя, а для всех, и ты отдал жизнь за то, чтобы жил Севастополь.
Проститься с тобой приходили матросы и офицеры со всех кораблей. Прощание было по-моряцки суровым. Люди стояли с застывшими лицами, отдавая тебе последнюю честь. Шурочка (ее привезли самолетом) сидела рядом с тобой. Наступила ночь. Окна были раскрыты. Огонь зажечь было нельзя. Люди приходили и уходили. Они шли ощупью, сменяя друг друга.
И мне пришла в голову мысль: во что бы то ни стало сохранить твой, Сева, катер, если он уцелеет и в новых боях. А когда устареет и его сменит новый — поставить твой катер высоко над морем. Пусть те, кто придет на флот после нас, вспоминают тебя и других черноморцев, отдавших жизнь за счастье будущих поколений…
Глава двадцать вторая
— От города ничего не осталось, — сказал командир соединения, когда мы поднялись по ступеням чудом сохранившейся Графской пристани и увидели сплошные развалины.
Все застыло в скорбном молчании — и дотла выжженный Приморский бульвар, и уцелевший памятник бригу «Меркурий», и Институт, над разбитым фронтоном которого висели чудом сохранившиеся фигуры коней и людей.
Но среди мертвых развалин уже теплилась жизнь. Дымила кривая труба, выглядывавшая из каменной щели в пробитой бомбежкой стене.
Как старого друга, я встретил израненный, на боку лежащий трамвайчик. Старый яличник, красноносый, заросший серебряным пухом до самых ушей, перевез меня на Корабельную, лавируя между остовами потопленных кораблей.
Я нашел Фелицату Мартыновну в добром здравии.
Она меня едва не задушила в объятиях:
— Да, на днях возвращается и Мефодий Гаврилыч.
Привел господь встретиться.
Она всплакнула, узнав о гибели Севы.
Я заглянул во флигелек, где мы когда-то жили втроем.
Фелицата Мартыновна тут же воскликнула:
— Живите в нем, выбирать не приходится.
Я сказал, что женился.
— Так привози свою Оленьку! Не жить же вам порознь! Сегодня расчищу все, приведу в порядок, занавески повешу.
И она вооружилась метлой.
Он был оазисом в разрушенном городе, этот игрушечный садик с виноградом, вившимся по жердям, с видом на печальную бухту и мертвый завод.
«Все оживет, — подумал я. — Снова все оживет!»
Чередовались печали и радости. Печали — когда в последних боях погибали товарищи, когда друзья и знакомые говорили при встрече: «Такой-то? Уж полгода, как он…»
Васо был тяжело ранен в голову и пролежал несколько недель в севастопольском госпитале. Боялись, что он не выживет. Хирург наш, полковник Кувыкин, удачно его оперировал. В эти дни я узнал о внезапной смерти в Батуми Шурочки, перед самым ее возвращением в Севастополь. И решил взять Вадимку. Оля сказала: «Бери!»
Бывали и радости — когда мы выходили в море, топили удиравшие корабли, нагруженные награбленным, когда я чувствовал, что сливаюсь с катером воедино и ничто, даже смерть, не разлучит меня с моим кораблем.
За годы войны я пережил столько, сколько другому не пережить за всю жизнь. Как и каждый моряк-черноморец, я не раз смотрел в глаза смерти, тонул, подрывался на минах, не знал, вернусь ли домой.
В День Победы мы с Олей сидели в окутанном зеленью садике. С нами были Фелицата Мартыновна и Мефодий Гаврилыч. Мы пили вино, ели ставридку, всподганали друзей…
…Мы шли на операцию под самым берегом, глушители подавляли рокот моторов. Нас все же заметили гитлеровцы, открыли стрельбу. И тогда Сева Гущин рванулся вперед, снял с моторов глушители, и моторы на его катере зарокотали гулко и грозно. Он перенес весь огонь батарей на себя… Он уцелел, поставив густую завесу, и мы благополучно закончили операцию…
— А я, Сергей Иваныч, видела собственными глазами, как вы их, гадов, топили у нас в бухтах, — сказала Фелицата Мартыновна. — Они все пытались вырваться в боновые ворота.
Да, так и было. Мы их встречали у бонов. Особенно яростен был Васо. Корреспонденты писали о нем: «Сухишвили совершал чудеса храбрости». «За Гущина!»
Мы громили врага за погибшего друга…
В черноморское небо взлетели сотни ярких ракет.
В их ослепительном свете развалины нам показались домами.
Вскоре мрачные руины с надписью «Мин нет» исчезли. Стена, глядевшая зловещими провалами окон, вдруг оживала, поблескивая стеклами, и люди входили в восстановленный дом. День за днем мы обнаруживали что-нибудь новое: то построенный дом, то кинотеатр «Победа» (появление его было настоящей победой), вновь возникли и Приморский бульвар, растянувшийся вдоль проспекта Нахимова, и театр, и гостиница, и Большая Морская. Вырастали уже не отдельные дома, а кварталы. Родился большой новый город. А однажды мы увидели первый троллейбус… Он уже не показался нам чудом…
