Адриан Гилл - Поцелуй богов
— Ты будешь обо мне вспоминать, когда уйдешь? Извини, не хочу показаться настырным, но если это фильм, пропала какая-то страница сценария.
— Да, я буду о тебе вспоминать. — Сигарета мелькнула в темноте, Ли подошла и легла сверху, оперлась на локоть, их лица сблизились. — Я вспоминала о тебе, скучала и не могла понять, почему ты не звонил.
— У меня не было твоего номера телефона. И потом, знаешь, продавцы не звонят кинозвездам.
— Понимаю, чего ты хочешь. — Ли поцеловала Джона. — Констатации намерений, договора. Но я не могу тебя удовлетворить. Да это было бы бессмысленно. Тем не менее, со своей стороны, готова сказать тебе две вещи. Возможно, они тебя немного ублажат. Первая: я умею ладить с очень немногими людьми. Это звучит дико — ведь я Задница года в четырнадцати странах, самая кассовая в мире актриса. Но большинство мужиков — нетрахабельные: охотятся за моими деньгами, за моей славой или просто пестуют собственное эго. Тебе ничего из этого не нужно. Может быть, я ошибаюсь, но думаю, что права. Так вот, я знаменита, а ты редкий экземпляр. А редкость — та же звездность.
— А вторая вещь?
— Вот тебе и вторая. Мне было с тобой хорошо, как в последнее время ни с кем другим. Я хочу тебя еще и еще, хотя не стоило бы так говорить. А это тоже большая редкость.
— Я тоже.
— Естественно. Покажи мне мужчину, который не запал бы на меня.
— Нет. Они возбуждаются на кинозвезду. А я вожделею тебя — такую, какая ты есть, реальную.
— Голливудский сироп. Нет никакой другой Ли Монтаны. Не ищи во мне ничего скрытого — меня, тихую, любящую дом, шьющую, моющую посуду. Это все миф, выдумки моих пиаровцев. Закрой глаза. — Она поцеловала его два раза. — Ну вот, а теперь отгадай, которая была кинозвезда? А которая простая домашняя девушка?
— Запросто. А теперь ты закрой глаза. — Джон тоже поцеловал ее два раза. — Который был поэт, а который продавец?
— А не желает ли твой поэт опять потрахать мою кинозвезду?
Джон проснулся словно от толчка. Где, черт побери, он находится? Он же опоздает на работу. И тут увидел льющееся сквозь открытое окно солнце, и его озарило, что он на юге Франции с кинозвездой и парой новых, с иголочки плавок. Он тихонько поднялся и спустился в ванную. День выдался ясным, тихим и теплым. Джон лежал на спине и думал: сколько бы барахла ни навалила на него судьба, надо постараться, чтобы этот миг врезался в его память. Потому что он того стоил. Он вернулся через сад, сорвал китайскую розу и отправился завтракать.
— Доброе утро, мистер Дарт, — поприветствовал его аккуратный и отутюженный Каспер-все-уже-в-порядке и проинформировал по поводу буфета: — Натуральные соки: апельсиновый, грейпфрутовый, манго; разнообразные хлебцы, свежие фрукты: гуава, папайя, дыня; тосты, бриоши, круассаны, датские пирожные, кофейный торт, сливочный сыр, джемы: земляничный, абрикосовый, малиновый; мармелад, мед, кофе, чай, настойки.
— «Стоп, стоп! — раздался голос Молли».
— Что?
— Извините. Шутка. «Ветер в ивняке». Рэтти описывает пикник.
— Я напоминаю вам Рэтти?
— Нет-нет, нисколько. Не обращайте внимания. — Но было ясно, раз он это сказал, у него определенно возникли мысли о Рэтти.
— Что-нибудь приготовить?
— Нет. И так все божественно.
— Яйцо? Может быть, омлет?
— Пожалуй.
Пара десятков газет со всего света лежали на приставном столике. Джон взял «Таймс» и налил себе кофе. Он никогда не читал дома «Таймс», но за границей почувствовал, что вроде как обязан это делать. Вышла позевывающая Ли.
— Привет. Тебя не было рядом, когда я проснулась. Я уж решила, что ты меня бросил.
— Доброе утро, мисс Монтана. Надеюсь, вы хорошо спали. В качестве буфета у нас натуральные соки: апельсиновый, грейпфрутовый, манго; разнообразные хлебцы, свежие фрукты: гуава, папайя…
— Угомонись, Каспер. Не надо полного списка.
— Разумеется, мадам. Хотите что-нибудь с кухни?
— Да. Нож. Буду тебя колоть. Подай мне кофе.
— Ваш Федеральный экспресс[38], мадам.
Ли с закрытыми глазами отхлебнула кофе, затем разорвала пакет. Рядом лежало много других свертков, факсов и упаковок с ленточками.
— Хорошо. Это тебе. Подарок. — Она перебросила пакет Джону.
— Подарок? Мне?
— Для образов Ширли Темпл слишком ранний час. Разверни.
Внутри оказалось портмоне — из крокодиловой кожи, темно-коричневое, почти черное. Бока блестели, как французская полировка.
— Ли, восхитительно! Как любезно с твоей стороны и предусмотрительно.
Внутри оказалась визитка магазина на виа Монте Наполеоне в Милане и платиновая карточка «Америкэн-экспресс». Джон вынул ее из кармашка.
«Джон Дарт, эсквайр».
— Не понимаю. — Он провел пальцем по выпуклым буквам. — Это неудобно. Я не могу… Не хочу.
— Джон, перестань. Я хочу, чтобы ты взял. В этом нет ничего дурного. Тебя не покупают. Просто будет проще, если ты сможешь сам платить за покупки. И тебе приятнее. Дело пустячное. Свою карточку я постоянно теряю. А так мне не придется думать. Пойми правильно.
— Ли, я в самом деле не могу.
— Джон, это всего лишь деньги. Как бы ни сложились между нами отношения, наша связь обойдется тебе куда дороже, чем мне. Там кое-что еще.
Он пошарил в кармашке и обнаружил черно-белую фотографию: они целовались с Ли во всполохе вспышки — его рука на ее затылке, ее у него на груди.
— Рядом с отелем. Это тот папарацци. Ты видела этот снимок в газете.
— Естественно. Лучший кадр из всех, где я с кем-то целуюсь.
— А было много?
— А что, римский папа, по-твоему, гадит в лесу?
— Постой-ка, если ты просматривала газеты, то должна знать, кто такая Петра?
— Ужасная, вредная маленькая бестия. «Он бросил силиконовую девку, чтобы остаться со мной». Я чуть было не прилетела обратно, чтобы выцарапать ее крысиные глазки.
— Значит, ты обо мне думала.
— Я же тебе говорила.
— И была недовольна Петрой.
— Конечно. Она интригующая сучонка.
— О ком это вы рассуждаете? Тащите ее сюда. Мне кажется, она принадлежит к моему типу людей. — Явление Лео оторвало бы от завтрака целый лагерь беженцев: мокрый и явно разгоряченный, в кафтане от Версаче, который то прилипал к телу, то обнаруживал множественные выпуклости и расщелины. Он походил на прачечный мешок Луи Тридцать Первого.
— Это моя девушка.
— У него еще и девушка! Бесчленный поэт, у которого с одного боку девушка, с другого Ли Монтана! Ты умеешь устраиваться.
Кроме паспорта Джон привез из Лондона пачку стихотворений. И по утрам после завтрака садился на маленькой веранде в новых полотняных шортах и хлопчатобумажной тенниске с бутылкой воды и вазой груш и старательно шлифовал унылые гагатовые прямолинейности и безнадежные порывы отчаяния. Чувство ушло, и теперь он исправлял и редактировал в состоянии ворчливого смятения, перечитывая неподатливые слова и сухо харкающие слоги. Никак не удавалось воспроизвести настроение. Джон смотрел на пузырчатые строки, и ему чудилось, что их написал другой — они исходили из пещерной темноты, куда дорога оказалась закрытой. Он поражался вышедшим из-под чужой руки черным, шероховатым словам и не мог понять, почему не способен вернуться обратно. Всасываемое им солнце не отбрасывало теней и слепило, и Джон приводил в порядок строфы, как стряпчий завещание, осторожно ступая по горестям и опасаясь, что спугнет чувство и что его неглубокое счастье может разъесть металл. В довольстве мало искусства. Джон не хотел переписывать в креме для загара то, что сочинял в слезах.
Поэзия — самый эфемерный творческий процесс. Кто знает, как он живет и где зарождается? Чем питается и каковы его естественные привычки? Он существует в полумистическом пространстве собственного воображения, там, где обрывается всякая дорога и куда рискуют забрести лишь одинокие охотники или дичь. Нельзя научиться опознавать поэзию или ее генерировать. Никто не посещает школу поэзии и не получает степень по стихам. И все же поэзия существует — на скальпельно-остром срезе культуры: замечательное, блистательное, сияющее явление. Стихи происходят издревле. Поэзия существовала задолго до первого зарегистрированного прозаического произведения. Она сродни и танцу, и ритму, и памяти, уникальной потребности нового существа с напуганным разумом и торчащими в стороны большими пальцами рук, существа, кому дана несравненная способность воображения за пределами горизонта и сумерек и желание запомнить и передать другим существо вещей, то настоящее зерно, что таится под плевелами. Стихи — модели предметов, которые улавливает только внутренний глаз следопыта. Стихи — это споры памяти. Но память к поэту Джону Дарту никак не хотела возвращаться.
Джон понимал, что эти несколько свободных страниц — дневник путешествия, которое он больше никогда не предпримет. Что он так долго бился, чтобы стать поэтом и творить поэзию, но в эти недели свернул с изрядно истоптанной лирической тропинки в лес и обнаружил поэзию, дико разросшуюся на корнях и загнивающем торфяном мхе его собственной жизни. Он мог никогда больше не обнаружить этого места и с грустью сознавал, что не хочет идти и искать.
