Виктор Голявкин - Избранные
Но через несколько секунд он вскочил и заорал:
— Я тебе покажу! Не подходи ко мне! Не подходи!
— Очнулся? — сказал я. — И ладно! Повесь над дверью свой ботинок.
Откуда у меня такой удар взялся? Новость!
У самого парадного я чуть не столкнулся с матерью Гарика. Без всякого сомнения, она выходила от нас.
16Все мои старые никчемные рисунки мать отнесла к секретарю горкома комсомола, ну кто ее просил! Они ему так понравились, что он теперь собирается надо мной шефство взять, зачем мне это нужно! Я, значит, сбился с пути истинного, и он меня на путь истинный теперь поставит. Так надо понимать? Один мне директором ателье представился, а другой секретарем горкома? С какой стати надо мной шефство брать? В чем заключается это шефство, любопытно бы узнать? Воспитывать меня будут? Наставлять и поучать? На арфу, может быть, снова пошлют к новому педагогу?
Мать Гарика свое дело сделала. Про кражу расписала будь здоров! Всполошилась моя мамаша. Завертелось колесо! Шагом марш под шефство! Ни гугу, подшефный! Ох ты, стал подшефным!
Шагаю под конвоем мамочки к секретарю горкома. Насели на меня родители, спасать меня решили. Попробуй не пойди! Побеседовать со мной секретарь горкома собирается.
…Оглядываю кабинет. Секретарь горкома присел на подоконник. Парень как парень. А может, это не секретарь горкома? Нет, он. Мать ему сообщает: «Не хотел идти, еле уговорила». Я молчу. Жду, о чем он со мной будет беседовать. Пялю глаза на его значок, оторваться не могу. Мастер спорта. Вот не ожидал!
Подает мне с улыбкой руку, заметил, наверное, что я на значок загляделся, и спрашивает:
— Рисовать нигде не учился?
— Ходил, — говорю, — одно время в студию Дома пионеров, а потом надоело, я и перестал.
— Отчего же перестал?
— Я же объясняю: надоело.
— Просто так, надоело — и все?
— Да, рисуют там разные чучела, ворон, я и убежал.
— Напрасно.
— Может, и напрасно.
— В художественное училище надо тебе поступать.
— Может, и надо.
— А для этого школу закончить надо.
— Надо.
— А ты?
— Что я?
— Брось дурака валять, — вмешалась мать, — с тобой серьезно разговаривают! Вы знаете, меня так косило, еле ходила, а он…
— Мать, видишь, тобой недовольна, приятель.
— А она всегда недовольна.
— С компанией какой-то связался.
— С какой компанией? Ни с какой компанией я не связывался, врет она.
— Да уже, видно, связывался, раз так о матери заявляешь. Она, значит, врет, а ты правду говоришь. Так вот скажи, правдивый человек, что ты считаешь в своей жизни главным?
— Я прошу тебя быть серьезным! — сказала мать.
— Главное в жизни движение, — сказал я серьезно.
— А цель? — спросил он.
— Главное — движение, — повторил я, — главное — вперед!
— По-твоему, что главное: движение или цель?
— Вперед! — сказал я. — Вот что главное.
— Куда вперед?
— Вперед, и все!
Он засмеялся.
— Но все-таки куда? Так и на стену можно лбом вперед, чудак человек!
— Ну вот еще, на стену, — обиделся я.
— Цель-то у тебя какая? Чем бы ты хотел заняться?
— Боксом! — сказал я сразу, косясь на его значок.
— Это мы устроим.
— Серьезно устроите?
— Не надо ему никакого бокса, — вмешалась мать, — он нас всех изобьет.
— Я давно хотел, а пойти стеснялся…
— Черкну записку Азимову, и порядок.
— Азимову напишете! Да ну! Вы с ним знакомы? — От радости я захлебнулся словами. Кто не знает Азимова! Чемпион Советского Союза был, а сейчас «Спартак» тренирует.
— Ради бога, не пишите ему никакую записку, — сказала мать.
— Вы видите! — сказал я. — Вы видите, что она делает! Он засмеялся, мигнул мне — мол, это наше с тобой личное, — сразу меня понял.
Я хотел его про значок спросить и не решался.
— Только вот что, приятель, — сказал он, — тут нужно сочетание. Ответственность-то у тебя перед собой имеется?
— Какая ответственность?
— Школу будем заканчивать?
— Да успею я закончить, пусть она не волнуется.
— Кто — она?
— Ну, мать.
— Тебе ведь это нужно, а не ей, сам должен волноваться.
— Вынь руки из карманов, — сказала мать.
Я вынул.
— Со школой, значит, мы с тобой договорились, так я понял?
— Договорились.
— С сентября начнем?
— Начнем.
— И вы ему верите? — вмешалась мать.
— Вполне.
— Да если я захочу, я в два счета летом за седьмой класс сдам не моргнув глазом.
— А скромность?
— Маяковский во весь голос так и шпарил! Во была личность! Я его наполовину наизусть знаю, — сказал я не к месту.
— Высоко хватил. Может, прочтешь чего?
— Сейчас неохота.
— А вы знаете, я Маяковского не люблю, — вмешалась мать, — Грубо, понимаете ли… Я его никогда не понимала, дело вкуса…
— Дело вкуса, мадам, — неожиданно он добавил «мадам».
Но матери понравилось. Она вовсю заулыбалась и пустилась было рассказывать, как ее косило, но я перебил.
— Я бы хотел заработать, а где, пока не знаю, — сказал я.
— Да, да, — добавила мать поспешно, — как бы его к делу пристроить…
— Мы с тобой так решим, — сказал он, положив мне руку на плечо, — пошлем мы тебя в пионерский лагерь художником. Будет там тебе зарплата маленькая, оформлением займешься и пейзажи попишешь. Ты, надеюсь, комсомолец?
— Да кто же его в комсомол-то примет с одиннадцатью единицами, — сказала мать.
— Что ж ты, братец, — сказал он, разводя руками, — как же так?
— Не принимают, — пробормотал я упавшим голосом, предполагая, что теперь все рухнуло, пропало. Не напишет он мне записку Азимову, раз я не комсомолец…
— Таким в комсомоле не место! — закричала мать, к моему удивлению. — Заслужить надо!
Выходит, против меня старается, вот те на!
— Мы ему дадим время, мамаша, дадим ему время исправиться. Пошлем его все-таки в лагерь, поможем ему, подсобим.
— Спасибо вам, — сказала мать, — как вы с ним быстро договорились — диву даюсь!
— А в школу мы тебя в вечернюю устроим.
— А записку обещаете?
— В чем вопрос!
— Спасибо.
Так мы и расстались. В теплой и дружеской обстановке.
— Заходи, когда надо, — сказал он.
Я помахал рукой на прощание возле дверей, как боксеры на ринге, а он мне в ответ.
17Я никогда не задумывался раньше, никогда не придавал значения, на чем моя мать спит, так же как не придавал значения своей старой засаленной тахте. И никакого значения не придавал отцовской кровати, где вместо пружин были доски. Почему же все-таки у нас такие скверные кровати? Правда, так же я не замечал и чужие кровати, не сравнивал их с нашими. Да тут и сравнивать нечего! Хуже наших навряд ли сыщешь! Я как бы заново увидел нашу пустую квартиру: рояль дребезжащий и облупленный, за которым мать поет свои романсы — вот и все в большой комнате. Пустота вокруг рояля. А в спальне — кровати. Настойчиво вспоминаю виденные мною кровати у знакомых. Перечисляю в уме, на чем люди спят. В кинофильме «Броненосец „Потемкин“» матросы спят на весу. Отец спал одно время на табуретках. Спят люди на вокзале и на работе. Рудольф Инкович спал в ванной (он жил в бывшей ванной комнате, и спал не в самой ванне, как я представлял, ее убрали), спят пьяные на земле, а на траве влюбленные. Спят на полках в поездах и на палубах. На перинах и на матрацах. Я спал на пиджачке в милиции. Снят на крышах в теплые звездные ночи. На балконах в духоту. Философ Диоген спал даже в бочке, если не врут. Наверное, чем лучше кровать, тем хозяева богаче…
Мы так бедны! А я и не подозревал. Отец всегда давал мне денег, сколько я у него просил. Гостей мы угощали широко, как нас в гостях не угощали. Все отцовские родственники жили у нас на полную катушку. И если мать лечилась у платных врачей, значит, мы не нищие? Но как же мы не нищие, раз у нас такие кровати?
Жуткие у нас кровати!
Но спали-то мы на них не задумываясь! Никто из нас никогда не жаловался, только гостей не пускали в спальню, какое их, простите, дело!
А из-за денег разглагольствовали с утра до вечера. Их не хватало. «Получай я в десять раз больше, — любил повторять отец, — ничего бы не изменилось». Всю жизнь надеялись выиграть по облигациям и ни разу не выиграли. «На сей раз наверняка выиграем, — утешался отец, — на сей раз уж нам подвезет». Он выкладывал облигации на столе, а я глупо прыгал вокруг и хлопал в ладоши. Отец обвинял мать в бесхозяйственности, а мать отца. Отец имел один праздничный день, даже вечер, где, по его выражению, он «разворачивался вовсю», — день получки. Если мать не успевала его перехватить на работе, он накупал всякой всячины: икру, копчености, фрукты и обязательно «винцо». Бутылочку вина на стол, «чтобы было все в порядке», и пировал в окружении семьи, счастливый, с достоинством. Потом у него деньги отбирали, попрекали, что уже много истрачено. После стаканчика вина отец оживлялся, размахивал руками и уверял, что нашел новую побочную работу, получать теперь будет значительно больше и дела пойдут на лад. И он действительно находил добавочную работу и возвращался домой к одиннадцати вечера, так и не съев свой завтрак, взятый из дому, но дела оставались на месте.
