Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2010)
И нашел тоже не женщину, не новую жизнь. А себя. Обрел свое собственное, внутреннее время. В этом времени тебе больше не нужно играть роли. Быть актером или режиссером. Зрителем. Софиты гаснут, спектакль окончен. Что будет с тобой в новой жизни? Мы не знаем. Возможно, ты просто закроешь дверь в театр — и растворишься в толпе. Возможно, останешься на сцене. Отыщешь своих — или не найдешь, не важно. Вернешься туда, где улица с баром и терраса над пропастью. Или туда, где все дома стоят спиной друг к другу и где тебя ждет мальчишка с удочками. Или в подвал, где на полу лежит мертвое тело. Ты будешь тем или этим, многими. Или никем. Если время — это древоточцы, которые подтачивают человека, то это время для тебя кончилось. Новое время будет не разрушать, а лепить тебя. Теперь ты — объект, глина. Замысел. Материал, с которым будет работать время. Поэтому давай, тащи свой рюкзак — немного осталось. Вот уже фабричные корпуса из красного кирпича — видишь? Знакомый бетонный дом, ты сравнивал его с бункером. „Клуб Глухих Любителей Танго” — что может быть лучшим прикрытием? Никому и в голову не придет, что на самом деле происходит под такой вывеской. Так что не тяни. Нажимай кнопку. Вылезай из колодца, двери в сад — рядом”.
— Кого? — В щель высунулось лицо.
Мучнистую щеку пересекал след от подушки.
— Никого нет, завтра с одиннадцати. — Не дожидаясь ответа, охранник захлопнул дверь.
Я снова нажал кнопку.
— Что, не по-русски? Говорю — нет!
Он дернул ручкой.
— Убери, гад! — попытался выбить мою ногу.
Обрезанное дверным проемом лицо тряслось от злости.
— Никого нет, ремонт — понял?
Дверь распахнулась, от неожиданности я ввалился внутрь.
— Иди смотри! Сейчас узнаешь!
В каморке звякнул телефон, охранник принялся накручивать диск.
Я быстро спустился по лестнице. Кроме бетонных опор, ничто не напоминало о том, что в подвале находился клуб. Ободранные стены источали каменный холод. Ни барной стойки, ни сцены. Ни прожекторов. Вообразить, что на месте огромной лужи лежал паркет и танцевали пары, невозможно.
— Что мы ищем, молодой человек?
Рядом с охранником стоял другой, помоложе, в костюме.
— Мне нужен клуб. — Я протянул бумажку с адресом.
— Кто дал вам этот адрес? — “Костюм” сверлил взглядом.
— У меня здесь свидание с девушкой. Это ее записка.
Охранник хмыкнул:
— Здесь!
— Динамо ваша девушка. — “Костюм” приподнял тяжелые надбровья.
Бумажка с адресом спланировала в лужу.
— Прокрутила динамо, понятно?
Охранник провел по щеке, как будто хотел стереть след.
Волна ряби от бумажки ударилась в стену и потухла.
Я поднялся по лестнице и вышел.
Улица, улица. Какая же она чужая, незнакомая! Фасады как будто выгорели на солнце, такое впечатление, что улицу покрывает слой пыли.
Движения нет, выходной. У памятника пусто, концерт отменили. Ветер встряхивает кусты сирени, ее ветки колышутся волнами, и композитор делает вид, что дирижирует ими.
На парапете, подложив картонку, сидит бомж. Его ноги замотаны в пленку и напоминают ноги космонавта. Кряхтя и причмокивая, он перепеленывает их.
От угла за бомжем наблюдает милиционер. Руки у него в карманах, плащ потемнел от дождя. Воротник подпирает фуражку. Время от времени изо рта вырывается пар.
Милиционер достает сигарету и закуривает.
По воздуху струится запах благовоний. За “Оладьями”, где раньше был банк или офис, построили храм. С тремя небольшими башенками он похож на чернильницу. Я подхожу, разглядываю быка. Вырезанный из цельного куска дерева, он охраняет вход.
В полумраке храма мерцает позолоченная скульптура с огромным глазом во лбу. По залу движутся тени. На выходе из храма девушка кладет быку на круп ладони и что-то шепчет.
Я возвращаюсь к памятнику. На мостовой сложены доски и трубы. “Значит, террасу разобрали совсем недавно”, — говорю себе. А сердце стучит как сумасшедшее. Я поднимаю голову — первый, второй этаж. “Не может быть!” На балконе вместо голубятен — ржавая коробка кондиционера. Шторы исчезли, стекло закрывает обычная занавеска.
Латунная ручка покрыта испариной и холодит руку. Дверь за спиной кто-то подхватывает, я вижу очкастого парня, который входит следом. Очки у него сразу запотевают. Он беспомощно озирается поверх стекол.
И протискивается между столиками.
Сводчатые потолки в кафе посерели, в углах пыль. Панели на стенах в царапинах, некоторые заменили на пластик. Со столов исчезли стекла, из-под стекол — старинные афишки.
Официантка скучающе оглядывает рюкзак. Не меняя выражение лица, поднимает глаза.
— Кофе, пожалуйста.
Радиоточка на стене трещит, передают сигналы точного времени.
“В Петропавловске-Камчатском полночь”, — говорит диктор.
Я подношу стакан к губам и слизываю кофейную пенку.
Дверь хлопает, под потолком проносится струя холодного воздуха.
В кафе вваливается группа молодых людей, они ставят черные футляры с музыкальными инструментами на пол, рассаживаются. Саксофон, виолончель, туба — футляры напоминают гигантские скворечники.
В какой момент появляются они ? Чтобы меня не заметили, я опускаю голову.
Несколько секунд жена и художник стоят в двух шагах от меня. Озираются, ищут свободное место. Смотрят на меня — и не замечают.
То, что я вижу, не укладывается в сознании. И вместе с тем обыденно, привычно. Как они занимают стоячие места. Как она выкладывает локти на мраморную столешницу, подпирает подбородок. И как другой рукой поправляет волосы. У нее новая стрижка, как у мальчишки. Это делает ее лицо юным.
Художник тоже выглядит помолодевшим. Наверное, они только что вернулись с отдыха. Он приподнимается на носках и стоит, держась пальцами за край стола.
“Влажными и холодными”. Я вспоминаю его рукопожатие.
Она то и дело поглядывала через стекло витрины на улицу. Иногда ее взгляд останавливается на мне, я замираю. Но взгляд перемещается дальше, она меня не узнает или не видит.
На каждый удар двери художник оборачивается — он тоже кого-то ждет. Мы несколько раз встречаемся взглядами, но его лицо остается невозмутимым. Он не узнает меня тоже.
Судя по жестам, улыбкам, по тому, как он отнимает от лица ее руку и забирает в свою, как дышит, чтобы согреть ее, — это близкие люди.
Дверь хлопает, они поворачивают головы. На лицах улыбки. Боком, чтобы не задеть посетителей, между столов пробирается крупная девушка. Это следователь. В эту же секунду фрагменты складываются в картину.
Я понимаю, что на фотографии, которую мне удалось вспомнить в подвале, с художником стояла именно она. Что у них давняя история — из прошлой или позапрошлой жизни, которая каким-то образом перешла в эту, и что моя жена тоже играет в этой истории свою роль.
Вот откуда мне знакомо это лицо! Вот откуда эти пальчики, похожие на пробирки!
Как же все просто и как обыденно — кто бы мог подумать?
Как банально…
Расцеловавшись, они делают заказ. Что на бумаге, которую вынимает толстая? Они склоняются над листком, рассматривают — так, эдак. Смеются. Наконец художник складывает бумагу, машет ею в воздухе — и убирает в пальто. Жена обнимает его за шею, целует. Что-то шепчет — а сама поглядывает на улицу.
Толстая шумно втягивает кофе. Художник треплет по щеке жену, а потом продавливает крышечку на кефирной бутылке. Когда он пьет, его невыбритый кадык двигается как поршень.
Зрелище жалкое, отвратительное. Такое ощущение, что попал на плохой спектакль, в котором тебе тоже оставили роль. Что происходит на сцене? Какая связь между актерами? Кого они играют?
Молния на рюкзаке ползет нехотя, сопротивляется.
Наушники выскакивают из кармана и повисают на проводах.
Я улыбаюсь, шепчу губами какие-то слова.
“Интересно, что они играют? — Смотрю на футляры. — Джаз? Классику?”
Кнопка “Пуск” блестит между пальцами.
С той стороны стоит девушка, та самая. Сквозь мутное стекло видно коляску и что ребенок одет в комбинезон. Девушка говорит жестами и улыбается. Она повзрослела, вид у нее спокойный — от девушки из клуба ни следа, настоящая няня.
