Синтаро Исихара - Соль жизни
Неподалеку от Мисаки мы свернули с шоссе налево, направляясь в небольшой рыбацкий порт Бисямон. Дорога была однополосной. Впереди тащился самосвал, и, сколько мы ни сигналили ему, он не уступал дороги.
Сакаи нервничал, он решил, что нужно самосвал «подрезать». И вот в каком-то месте он проехал по обочине, и мы оказались впереди грузовика. Тут Сакаи затормозил и поставил автомобиль поперек дороги. Он открыл дверцу и побежал к грузовику, которому ничего не оставалось сделать, как остановиться. Сакаи вскочил на подножку, схватил водителя за грудки и выволок его наружу. Перед тем как тот завопил, Сакаи уже успел нанести ему несколько ударов, свалил на землю и уже намеревался двинуть ему ногой по голове, но тут вмешался я. Чтобы остановить разбушевавшегося Сакаи, который орал: «Получай, подлец!», мне пришлось взять на себя его миссию, то есть — не без того, чтобы проучить водилу, — заорать на него и попинать слегка, хотя я и старался, чтобы его голова при этом не пострадала.
Мы бросили водителя самосвала посреди дороги. Перед тем как уехать, Сакаи, решив, что этот парень получил по животу достаточно, еще разочек нагнулся над ним и ударил наотмашь прямо в лицо — точь-в-точь, как каратисты ломают черепицу.
Отчасти нам, конечно, помешал грузовик, но и ветер задул в тот день рано, так что охота вышла неудачной. Мы сошли с катера довольно быстро и отправились обратно в Токио. На той самой дороге, что вела к шоссе, мы увидели водителя грузовика и пожилого полицейского. Водитель ткнул в нашу сторону пальцем, полицейский поднял руку, приказывая остановиться. Сакаи, затормозив, без всякого перехода закричал: «Послушай, это не водитель, а подлец!» Полицейский сделал ему рукой знак поостыть: «Я понимаю, он нарушил правила дорожного движения, но вы его избили, что является намного более серьезным нарушением закона».
Не знаю уж, как это удалось водителю, но только лоб и голова у него были перебинтованы. Полицейский прочел нам нравоучение, слупил по пятнадцать тысяч штрафа тогдашними деньгами и отпустил нас.
Странно, но у меня не осталось неприятного осадка. Конечно, я лишился пятнадцати тысяч, но это не так уж и много. В конце концов все случилось из-за «доброго» характера моего друга Сакаи.
Было у Сакаи и еще одно неприятное свойство. Когда кто-то рассказывал хоть что-нибудь необычное, он имел обыкновение демонстрировать, что не верит рассказчику, что было не очень-то вежливо. Когда Сакаи произносил: «Ну, дела!», то все окружающие понимали, что он смеется над рассказчиком, и это заставляло их самих усомниться в правдивости рассказа.
Однажды мы отправились на Хоккайдо пострелять оленей. Разделившись на две группы по три человека, мы отправились в горы. Другая тройка настреляла больше, чем мы думали. Когда мы встретились вновь и они стали рассказывать нам о своих трофеях, Сакаи, раздраженный тем, что от него отвернулась удача, все повторял и повторял свое привычное «Ну, дела!» Рассказчик — вот ведь совпадение! — тоже рассердился не на шутку, и дело дошло до того, что они наставили друг на друга ружья.
Конечно, в этом был весь Сакаи, который занимался тогда несколько сомнительным, хотя и популярным бизнесом, — торговал подержанными автомобилями.
Однажды мне довелось наблюдать, как Сакаи совершенно серьезно старался убедить своих собеседников в том, что его собственные россказни — чистая правда.
Не помню, что послужило непосредственным поводом для того разговора, происходившего в конечном пункте нашего путешествия, в охотничьем домике, но у меня запечатлелось в памяти, что наши партнеры по охоте — а все они были старше нас — решили показать молодым, к которым относились мы с Сакаи, кто есть кто, а потому специально затеяли разговор о том, кто что делал в войну. И тогда Сакаи с гордостью сказал, что он учился в летной школе.
В тот день во время тренировочных полетов на одноместном самолете один за другим разбились два человека. В это время Сакаи вместе с другими курсантами ожидал своей очереди на вылет. Они сели на грузовик и поехали к месту трагедии, чтобы забрать трупы. «Тот, второй, всегда спал рядом со мной. Когда самолет вошел в штопор, он понял, что ему конец, и выпрыгнул. Высота была метров 150–160, высота для парашюта критическая. Парашют не раскрылся. Сигнальной ракеты летчик выпустить не успел, врезался в землю — вот и все. Это был не труп, а какая-то каша. Я никакого особенного ужаса не испытывал, но кошмарно было уже само осознание того, во что вообще может превратиться человек».
В тот день на базе летной школы в качестве поощрения за отличную учебу должен был состояться вечер отдыха. Несмотря на трагическое происшествие, начальство решило не отменять его ради поощрения боевого духа воспитанников. После минуты молчания настало время для песен и танцев.
«Они хотели подбодрить нас, но веселья не получилось. Впервые погибли наши ровесники».
Намеченная программа кое-как шла своим чередом, перед следующим каким-то грандиозным номером был объявлен перерыв. Во время перерыва внезапно как-то сама собой воцарилась мертвая тишина, и без всякого приказа все вдруг двинулись от сцены к взлетной полосе. Над открытой сценой еще слегка вечерело, но над взлетной полосой уже сгустились настоящие сумерки. И тут в конце полосы в воздух беззвучно поднялись два огромных ярко-красных огненных шара. Зрелище было поистине величественным, шары оставляли позади себя длинные шлейфы. Курсанты следили за ними затаив дыхание. Когда шары растворились высоко в небе, раздался чей-то голос, все подняли руки к небесам.
Я не помню, чтобы Сакаи рассказывал, какие номера были представлены на концерте после этого. «Меня больше потрясла не дневная трагедия, не сгоревшие самолеты, а те два огромных огненных шара, которые беззвучно и величественно поднялись в небо».
После того как Сакаи закончил свое повествование, воцарилось молчание.
— Это было красиво? — спросил я.
— Красиво? Нет, скорее грандиозно. Мы глядели на шары — это было даже не потрясение, а какое-то онемение. Я тогда подумал: вот что это такое — смерть.
В этот момент перед моими глазами встала взлетно-посадочная полоса, к которой прикованы взгляды курсантов, устремленные в небо огромные огненные шары — последнее послание товарищам от погибших курсантов. Дошел до меня и смысл его слов о смерти…
После этого рассказа Сакаи я впервые понял хоть что-то об этом человеке.
Позже мне представился еще один случай выслушать рассказ о том, что человек после смерти превращается в огонь.
В городе Тиран, где во время войны размещалась база смертников-камикадзе, я повстречался со знакомой моих знакомых — пожилой женщиной по имени Торихама Томэ. Во время войны ее семья содержала столовую. Ждавшие приказа молодые бойцы часто заходили туда, они еще не успели отвыкнуть от семьи и называли Томэ «мамочкой».
В одной книжке упоминалось имя Томэ, и когда меня попросили прочесть лекцию в городе Миякоиодзё, расположенном неподалеку от Тирана, я сделал небольшой крюк, добрался до Тирана, встретился с Томэ и наслушался от нее разных историй. Каждая бесхитростная история этой деревенской старухи была чрезвычайно трогательна. Другой человек придал бы описываемым событиям больше героизма или трагедийности… Ее же повествование о том, как жили и умирали эти юноши, обладало какой-то особенно притягательной красотой. Пока она рассказывала, я размышлял о временах, когда письменности еще не было и повествования о важных событиях передавались из уст в уста.
Томэ выслушивала душераздирающие рассказы тех бойцов, которые помимо воли оставались в живых. Ей и только ей кто-то рассказывал о полученном секретном приказе вылететь утром, кто-то обещал ей погибнуть завтра над южными морями и вернуться обратно в облике столь любимого им светлячка… И на следующий день в назначенное время возле колодца под шпалерой засохшей зимней глицинии она действительно увидела одного-единственного светлячка…
Ее истории поражали воображение. Побольше всего мне запомнился один случай, который произошел в обезлюдевшем Тиране уже после окончания войны.
Однажды вечером Томэ отправилась по какому-то делу в соседнюю деревню. Как в прежние времена, она вновь шагала по дороге, ведущей вдоль изгороди прежнего аэродрома спецназа. Здесь, у этой изгороди, юноши, взявшись за руки, молились перед тем, как отправиться на верную смерть. Было уже поздно. И вот, там, где раньше располагалась казарма, луг, когда-то бывший аэродромом, вдруг — будто кто поджег его — засветился, засверкал бесчисленными огоньками, будто приветствуя ее. Томэ испугалась. Вместе со служанкой из общежития, которая пошла с ней, они сели на корточки посреди поля, взялись за руки и стали молиться. Через какое-то время бесчисленные огоньки стати гаснуть один за другим. Похоже, что молитва этих женщин подействовала… «Было страшно, но очень красиво», — произнесла Томэ с закрытыми глазами — будто воскрешая в памяти то время.
