Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю
— Расписались, значит, имею право! И никто мне не указ. Сама старуха!
Вот, значит, как выглядят деревенские люди. Надо же, ведь он совсем не подходит для нашей квартиры. Не то чтобы он был огромным — Ксения ведь как-то втеснила его как-то в свою комнатку. И одет вроде бы нормально — Ксения купила ему коричневый костюм и ботинки вместо сапог… Правда, подстрижен по-деревенски: сзади наголо, а спереди — челка, но не в челке дело. Просто ему здесь некуда деться. Вот он и сидит у распахнутой Ксениной двери на табуретке, как собака у крыльца, и вздыхает. Поест картошки с грибами, ляжет прямо в ботинках на Ксенины кружевные накидки и опять вздыхает.
— Лен, как ты думаешь, он спит вместе с Ксенией? Ну что ты хихикаешь? Я же не про глупости. Я имею в виду, неужели он не боится заразиться от нее? Она же кашляет, будто вся прогнила, и кожа с рук слезает малиновыми клочьями.
— Где ж ему спать? Не на полу же. Она его, небось, к стеночке прижмет и всю ночь караулит, что б не убежал.
Пожалуй, Ленка права. «Свово мужика» Ксения стерегла и никуда не выпускала. Особенно она перепугалась, когда в нашу квартиру провели телефон. Черный новенький аппарат повесили в коридоре. Сначала Ксения бегала вокруг него, будто принюхивалась и фырчала. Потом разоралась:
— Не буду платить за телефон! Мне звонить некому! И мужику моему некому!
Потом стала заглядывать нам с Ленкой в глаза и сто раз на дню повторять, чтобы «ее мужика» к телефону не звали. А кто может ему звонить? Его же здесь никто не знает. И вообще еще никому в квартире не звонили. Только папе.
Елене Яковлевне телефон понравился: она всем стала говорить, что ей позвонит дочка из Германии. Насчет Ксениных: «Не буду платить» она и сама могла с удовольствием поорать:
— Нет, будешь платить! За двоих! А то я твоего бугая из квартиры-то высужу! А коли денег нет, работать надо идтить, а не сыроежки трескать!
Работать «свово мужика» Ксения устроила на «Русский дизель». Она его утром на завод провожала, а вечером встречала. Как первоклашку. После работы он обедал, и снова сидел неподвижно у двери, как у будки. И только когда Ксения на минутку выходила в булочную, «ее мужик» подкрадывался к телефону и звонил какой-то Клавке. Сначала он что— то шептал в трубку. Потом, забывшись, хохотал так, что видны были два железных зуба, а в конце только повторял: «Забодай тебя комар». Это у него очень неприлично получалось, приходилось убегать в комнату и затыкать уши.
Елена Яковлевна тоже боялась Ксениного мужика, только не его неприличия, а за свою заграничную мебель. Поэтому она привела немецкую овчарку. Такую же огромную, как Ксенин «мужик». И затиснула ее в кладовку. Псу было плохо в кладовке, и он целый день лаял. Ленка на пианино тренькала — лаял, на кухне пол подметали — лаял, Ксения кашляла — лаял.
— Во! Приволокла теленка. Кто-то ее здесь обкрадет! Да нам с мужиком ее богатства даром не нужны. Сыты, одеты — чего еще надо? А эта с жиру бесится!
Чтобы показать, что пес не сторожевой, а для красоты, Елена Яковлевна нацепляла на него поводок, командовала: «К ноге!». Но бедный пес не понимал, что от него требовалось, и вместо того, чтобы чинно гулять по улице, таскал хозяйку на поводке за сараями и по помойкам. Малиновая от натуги Елена Яковлевна притаскивала упиравшегося пса домой и грозилась «убить его до смерти».
Каждый раз, когда я возвращалась от Аси, я боялась сама открывать ключом дверь, потому что мне казалось, что у нас в квартире обязательно что-нибудь случилось. Либо Ксенин «мужик» вместе с собакой вырвались на свободу и убежали. Либо они оба взбесились: собака всех перекусала, а «мужик» всех избил. И только услышав за дверью: «Звони-ится. Кто-то ей тут слуги», успокаивалась: «Ну, на сегодня, кажется, обошлось».
— Чего поздно шляешься? Вот скажу матери, какую ты моду взяла.
— Я не шляюсь. Мне мама разрешила у подруги уроки делать.
— Знаю я твоих подруг. Ремня тебе надо, а не подруг.
Проскальзываю между Ксенией и сундуком в комнату и потихоньку, чтоб не заметно было, защелкиваю дверь на замок. Включаю настольную лампу. Она высвечивает корешки книг за стеклами шкафов. Теперь это уже не просто полоски, к которым привык. Многие книги я знаю по имени: темно-зеленая — Тургенев, серая длинная — Жюль Верн, голубая полоска — Куприн.
Я беру толстый том, сворачиваюсь клубочком на продавленном диване и читаю, пока глаза не наполняются песком. Холодно. Ноги и руки закоченели. Пойти в сарай принести дров? Темно и страшно. Пойти на кухню выпить чаю? Не хочется. Не из-за Ксении и не из-за Елены Яковлевны. Просто не хочется заходить в кладовку. Если войти туда и закрыть глаза, то ни сахар, ни варенье не найдешь, а откроешь глаза — сразу наткнешься на испорченный приемник, на котором пылится папин отдельный кефир, отдельное масло, отдельный сыр. Уж лучше столкнуться с бандитами у темного сарая, чем идти в кладовку. Бр-р-р.
Ну же, вставай! Не хочешь идти в темноту и ждать, когда печка нагреется, возьми тряпку и вытри пыль. Мама рассердится, что по дому ничего не сделано!
Нет. Руки не слушаются. Они не верят, что справятся. Они не помнят, как вместе с мамой надраивали рожицы глиняным уродцам, выбивали ковер об снег, сдирали пыль с башенок печки. Руки не помнят, но голова же знает, что там, на самом верху, куда даже маме не залезть, и прячется Нечистая сила. Та Нечистая сила, которая заволакивает пылью всю комнату. Ну же, придвинь к печке стол, на стол — стул, и в погоню за Нечистой силой!
Нет, никак не встать. Валяюсь на диване заводной игрушкой со скрюченными руками и ногами. Нету мамы, чтобы вставить в меня ключик и завести.
Щелкнул замок! Мама входит в комнату прямо в шубе. Зажигает верхний свет и садится, не раздеваясь, у двери. Белый резкий свет безжалостно высвечивает пыль, стелющуюся по ковру, по стульям, заваленным газетами и журналами, по столам. Мама устала от холода и пыли. Ее раздражает огрызок яблока на валике дивана. Она думает, что Нечистая сила не за башенками печки, а во мне.
Беру ржавый ключ от сарая, полосатый мешок и иду в жуткую темноту. У парадной опять все перерыто. Не грохнуться бы с дровами в канаву. Интересно, что тут опять проводят? Телефон у нас уже есть, а больше ничего такого в квартирах и не бывает.
А, черт, замок не открывается. Так и знала, что заест. Лягнуть бы его ногой, да высоко слишком. В сарае что-то шебаршится. Похоже на ту птицу, что залетела к нам в дымоход. Ксения сказала, что птица в дымоходе — к покойнику. Покойник — это когда кто-то чужой умирает. Кого ты не знаешь, и живым никогда не видел. И потом, примет не бывает. Это предрассудок.
… К покойнику птица, к покойнику…
Ах, ты, замочина-ржавучина, неужели тебе не стыдно — тебя человеческим теплом отогревают, а ты леденишь руки!… К покойнику птица, к покойнику… Кончай замок высасывать последнее тепло! Ага, открылся, ну спасибо, железяка, я думала ты совсем меня заморозишь. Ну, где тут птица? Нету! Я же говорила предрассудок.
Отдираю на ощупь два смерзшихся полена, еще три, одно… Руки молодцы, хоть пальцы не распрямляются, а работают. А вот тело еще теплое, и все равно норовит убежать домой. Придется наказать его за трусость, положить еще три полена.
Хватит. Защелкиваю замок, волоку мешок к лестнице.
На лестнице стоит Алекся Косоглаз и скалит зубы.
— Гы, дура дрова волокет.
Втягиваю голову. Тащу неподдающийся мешок вверх. Алекся разбегается и, футбольно закренделив ногу, бьет по мешку. Ругается матом. Так ему и надо. Теперь будет Хромоногий Косоглаз.
— Щас как дам по гляделкам, будешь зыриться!
Рванула мешок так, что он сам доскакал до нашей двери. Звоню как ненормальная. Открывает Ксения. Приволакиваю дрова на медный лист перед печкой. С грохотом все вываливаю из мешка. Дрова грязные, обледенелые.
Мама как сидела на стуле у двери, так и сидит. Капельки растаявшего снега блестят на волосках шубы. Она на меня не смотрит.
— Мама, ты в приметы веришь?
— Нет, не верю. У нас в Калинине умер дедушка.
— Твой папа?
— Нет, но он меня вместо отца растил.
— А бабушка?
— Бабушка хочет перебраться поближе к нам. Нам теперь придется искать для нее комнату в Ленинграде.
Беру самое прямое полено и начинаю ножом строгать лучины. Ладони горят. Открываю вьюшку. Прислушиваюсь, нет ли кого в дымоходе. Мама идет раздеваться.
На следующий день спрашиваю у Аси: верит ли она в приметы. Рассказываю про птицу. Ася впервые смотрит на меня так, как будто я что-то знаю, чего она не знает.
— Почему бы нам для разнообразия не пойти к тебе? Хочу посмотреть на вашу печку.
— Боюсь, у нас дома Арт. Это такой толстый человек, с которым папа вместе пишет.
— Соавтор?
— Угу.
— И что они пишут? Роман?
— Нет, это называется репризы. Только им нельзя мешать, и нам некуда будет деться.
— Давай заглянем, вдруг они уже ушли?
Мы с Асей пробираемся мимо Ксении и прислушиваемся. Голосов в комнате не слышно. Приоткрываю дверь. В открытую форточку уплывает струйка дыма, как будто Джин старается догнать своего повелителя. Вокруг машинки разбросаны листы с начатыми строчками. Из одного листа сделана плевательница. Папа лежит на диване, отодвинув ноги на стул. У него теперь часто болит голова.
