Нагиб Махфуз - Зеркала
— Как вы относитесь к религии? — спросил он.
— Никто не интересуется ею, — просто ответил юноша.
— Никто?!
— Во всяком случае, большинство.
— Почему?
— Я не занимался выяснением причин. Возможно, потому, что в ней много неразумного, противоречащего науке.
— Но ведь, как известно, государство считает, что преподавание религии в школе должно быть обязательным, и высокий балл по этому предмету — необходимое условие для получения аттестата.
— Мы и проходим предмет, и даже получаем высокие баллы.
— Ты считаешь, что преподавание религии не оказывает влияния на убеждения?
— Абсолютно никакого.
— А дома? Разве в домашней обстановке ты не проникаешься духом религии? Твои родители верующие?
— Да, но они не молятся, не постятся и не говорят о вере.
— А среди студентов нет «братьев-мусульман»?
— Очень мало.
— Неужели среди учащихся нет верующих?
— По-моему, таких немного. Правда, после поражения тяга к религии усилилась. Некоторые говорят, что причина поражения — наша нестойкость в вере.
— Значит, тяготение к вере все-таки существует?
— Да.
— Мне хотелось бы узнать об этом более определенно, — произнес с улыбкой устаз Аббас.
— Я рассказал то, что мне известно по моей учебе в средней школе и в университете.
— Разреши мне тебе помочь. Быть может, ты хочешь сказать, что вообще вера не играет особой роли в вашей жизни, но после поражения дело может измениться?
— Да, примерно так.
— И как далеко, по-твоему, могут зайти эти изменения?
— Не знаю…
Устаз Аббас задумался. Я наблюдал за ним, вернее, за ними обоими с живейшим вниманием и любопытством.
— Каковы же ваши идеалы? — задал он новый вопрос немного погодя.
Сабри взглянул на него с некоторой растерянностью.
— Идеалы?
— Лучше стараться избегать абстрактных понятий, — сказал я устазу.
Тогда тот поставил вопрос иначе:
— Ради чего вы учитесь?
— Очевидно, это лучше, чем болтаться по улицам.
— И только?
— Ну, и еще чтобы получить должность, которая обеспечила бы нам счастливую жизнь…
— А что такое «счастливая жизнь»?
— Хорошая квартира, вкусная еда, нарядная одежда и прочие радости жизни…
Я не удержался от вопроса:
— Но вы любите науку? Стремитесь овладеть ею?
— Все мы стремимся попасть в университет, кроме тех, кому не позволяют отметки.
— Зачем?
— Только диплом о высшем образовании гарантирует хорошую должность.
— А наука сама по себе, желание внести в нее что-то новое?
Юноша немного поколебался, потом сказал:
— Думаю, что наиболее способные мечтают об этом.
— В свободное время вы читаете книги? — спросил устаз Аббас Фавзи.
— Редко кто читает. Мы предпочитаем кино, радио, телевизор…
— Ну, а классическую литературу кто-нибудь читает?
— Не думаю.
— Вот, например, ты, в прошлом студент-филолог, ты ее читаешь?
— Там сложный язык, а ценного мало, и она очень далека от нашей жизни.
Когда устаз Аббас задавал следующий вопрос, в голосе его звенела суровость:
— А родину вы любите по-прежнему?
— Конечно.
— Вы за то, чтобы воевать с Израилем?
— Мы своей кровью спасем родину, которую погубили вы.
— Мы?!
— Да, вы.
— Не наше поколение стоит сейчас у власти…
Я сделал устазу знак, чтобы он не обострял разговора, и голос Аббаса снова зазвучал спокойно и дружелюбно:
— А что вы предпочитаете — социализм или капитализм?
— Нас не интересует, как это будет называться! — пожал плечами Сабри.
— Называться?!
— Да, нам наскучили формулировки. Главное, чтобы каждый обрел свободу и счастье.
— Значит, — снова вмешался я, — ты предпочитаешь социализм!
— Не знаю.
— Или тебе больше нравятся капиталистические порядки? — спросил я.
— Не думаю.
— Тебе известны какие-нибудь иные формы общественного устройства?
— Нет… Но все эти разговоры нам надоели.
Следующий вопрос задал снова устаз Аббас Фавзи:
— Как вы относитесь к любви? Верите еще в чистую любовь, или секс заслонил собой все?
— Секс, конечно, на первом месте. Лишь немногие любят и даже хотят жениться по любви.
— А как же большинство?
— Вступают в связь…
— С кем?
— Со школьницами… студентками… словом, с девушками!
— И эти связи перерастают иногда в брак?
— Да, довольно часто. Однако кое-кто следует традициям прошлых поколений.
— Надеюсь, девушки по-прежнему мечтают о замужестве?
— Это их самый большой недостаток.
— Но есть надежда, что и ты когда-нибудь женишься?
— Надежда-то есть, да заработок мой до смешного мал, а будущего у меня практически нет.
— Что же служит тебе опорой в жизни?
— Инстинкт выживания.
— Но может быть, в твоей жизни есть и кой-какие радости?
— Вкусно поесть, посмотреть хороший фильм, завязать любовную интрижку, только бы она не кончилась браком.
— И ты уверен, что ваше поколение лучше, чем поколение наших отцов?
— Мой отец был вафдистом, почитал Саада Заглула и Мустафу Наххаса, а мне это смешно.
— Почему?
— Оказалось, что они не более чем идолы.
— И ты не обрел взамен никаких убеждений?
— У меня были убеждения, но после 5 июня они рухнули…
— Как ты думаешь, что надо делать, чтоб исправить нынешнее положение?
— Что ни делай, толку все равно не будет.
— Но у тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет?
— Ликвидировать всякую власть!
— А что ж потом?
— Не важно, потом все образуется само собой.
— Дорогой мой, ты пришел ко мне поговорить о классическом наследии, а для тебя самого оно — пустой звук!
— Я журналист!
— К тому же ты еще и оппортунист!
— А что в этом плохого? Любые средства хороши, если они позволяют протолкаться вперед в этом тесном мире!
— Благодарю тебя!
— Не за что.
Самые противоречивые чувства обуревали меня, когда мы покидали дом устаза Аббаса Фавзи.
Сафа аль-Кятиб
Дворец семейства аль-Кятиб был одним из самых старых в Аббасии. Внушительного вида, окруженный садом, он занимал большой участок в восточной части квартала — от одной трамвайной остановки до другой. Мы часто проходили вдоль его стены, направляясь на пустырь, где обычно играли в футбол. Из-за стены виднелись лишь верхушки деревьев, заросли жасмина и окна с задернутыми шторами. Неподалеку от стены я встретил как-то экипаж, съезжавший по восточной дороге на главную улицу квартала. В нем заметил старуху с сонными глазами и рядом девушку, очаровательную в своей юности. Едва я глянул в ее прекрасное лицо, сердце мое затрепетало, словно из распахнутых врат рая в него потоком хлынул сладостный нектар любви. Шаарауи аль-Фаххам, лучше нас знавший обитателей восточной части квартала, сообщил:
— Это Сафа́, дочь владельца дворца.
А Халиль Заки, который довольно часто наведывался в сады на этой стороне, чтобы полакомиться гроздью винограда или плодом манго, сказал:
— Ей двадцать лет.
Гаафар Халиль, заметивший перемену в моем лице, прошептал мне на ухо:
— А тебе пятнадцать!
Как ни странно, но внешность девушки, возбудившей во мне такое сильное чувство, совершенно стерлась в моей памяти. Я не мог ясно представить себе ее черты даже в то время, когда находился в плену ее очарования. Не запомнил цвета ее волос и глаз, не знал, какого она роста. Она вся лучилась обаянием, и оно как бы размывало отдельные штрихи, из которых складывался ее облик.
Как я ни пытался вызвать его в воображении, мне это не удавалось, я ощущал лишь его присутствие в своем сердце — так аромат, доносящийся из-за стены сада, создает представление о розе. Сердце мое отзывалось трепетным стуком на все, что было хоть в малейшей степени связано с ней. Да и потом, когда прошли годы, в каждой звезде экрана — в ее чертах, жестах, мимике — я старался найти что-нибудь, что напомнило бы мне эту девушку. Женское лицо могло понравиться мне, только если в нем были — или мне казалось, что были, — ее черты.
Эта внезапная любовь заставила меня пережить сладкие муки и неизведанные ранее тревоги, хотя — что самое удивительное — она не сопровождалась никакими событиями, о которых можно было бы вспоминать. Я увидел Сафа в экипаже, и этих нескольких секунд оказалось достаточно, чтоб я стал другим человеком. Еще так недавно я был влюблен в Ханан Мустафа, а в это мгновение понял, что тогда ошибался, понял, что именно теперь полюбил впервые в жизни. Только сейчас я обнаружил, что человек может одновременно находиться в одном месте, а мыслями быть где-то далеко-далеко, может спать и в то же время бодрствовать, может петь в одиночестве среди толпы и радоваться мукам. Я без устали бродил вокруг дворца Кятибов, окна которого были всегда закрыты и занавешены, а из его обитателей на улице показывались лишь бавваб[67], садовник да слуги. Однажды я услышал нежный голос, зовущий бавваба. Сердце мое гулко забилось, я решил, что этот голос — ее. Второй раз я увидел Сафа при весьма печальных обстоятельствах — в окне дома на улице Мухаммеда Али, где собрались несколько женщин, чтобы наблюдать за похоронами Саада Заглула. Я заметил ее уже после того, как катафалк миновал дом. Сквозь слезы разглядел ее прелестное лицо — она вытягивала голову из окна вслед катафалку и утирала глаза. Сердце мое вздрогнуло от неожиданности, однако тяжесть утраты была столь велика, что настоящей радости я не ощутил. Потом я увидел ее уже в ту минуту, когда она в наряде невесты сходила по ступенькам дворца, чтоб сесть в машину, которая должна была везти ее в дом жениха. Я стоял в толпе на тротуаре против дворца. Все события совершились немногим меньше, чем за год. Но это был удивительнейший год в моей жизни.
