Надин Гордимер - Совсем другие истории
Он уселся за стол и несколько минут глядел на карту страны, висевшую на стене напротив. Он пытался вспомнить сон, увиденный рано утром незадолго перед пробуждением; тот сидел где-то в глубинах памяти, будто ноющая заноза. Но сон не вспоминался. Шимшон решил, что не отдаст подлому сну больше ни минутки, и приступил к работе. Правда, сегодня был праздник, но лучший способ отметить его — как следует поработать, а не валять дурака. До того как наступит время идти смотреть на парашютистов — и на Гидеона, который мог быть среди них и прыгать одним из первых, — было еще несколько часов рабочего времени. В семьдесят пять уже не можешь себе позволить безрассудно тратить время, особенно если в памяти теснится столько всего, что надо перенести на бумагу. Господи, как мало времени!
Шимшон Шейнбаум в представлениях не нуждается. Еврейское Рабочее Движение знает, как почтить своих отцов-основателей; десятилетиями имя Шимшона Шейнбаума было окружено ореолом славы. Десятилетиями он нес на алтарь борьбы тело и душу, чтобы воплотить видения своей юности. Неудачи и разочарования не поколебали и не ослабили его веру, но украсили ее ноткой печальной мудрости. Чем лучше он понимал слабости и идеологические колебания других, тем беспощаднее боролся со своими собственными. Он истреблял их на корню и всегда действовал в соответствии со своими высокими принципами, не без некой тайной радости подчинив жизнь суровой самодисциплине.
Сейчас, между шестью и семью часами утра в День независимости, Шимшон Шейнбаум еще вовсе не похож на осиротевшего отца. Но идеально подходит на роль по всем параметрам. У него лицо серьезного и проницательного человека, который все замечает, но не подает виду, а в глазах — тень иронии и меланхолия.
Он сидит за столом очень прямо, голова склонена над страницами, плечи расслаблены. Стол сделан из гладкого дерева, как и вся остальная мебель в комнате, — функционально и без всяких украшении. Больше похоже на монашескую келью, чем на коттедж в одном из благополучных кибуцев.
Этому утру не было суждено принести плоды. Снова и снова его мысли возвращались ко сну, который промелькнул и исчез в предрассветных сумерках. Придется вспомнить этот сон; только после этого можно будет забыть его и сосредоточиться на работе. Кажется, там был рукав, а еще золотая рыбка или что-то вроде того. Кажется, он с кем-то спорил. Нет, никакой связи. Пора за работу. Оказалось, что движение Поалей Цион[18] с самого начала строилось на непримиримых идеологических противоречиях, которые они пытались замаскировать обычным словоблудием. Эти противоречия ясны даже слепому; любой, кто попытается использовать их в своих интересах, чтобы подорвать или дискредитировать деятельность движения, просто не понимает, во что ввязывается. И доказать это очень легко.
Богатый жизненный опыт Шимшона Шейнбаума убедил его в том, какой прихотливой и безрассудной бывает рука, правящая превратностями нашей судьбы — и личной, и общественной. Умеренность вовсе не лишила его прямолинейности, которой он отличался еще в дни юности. Одним из самых замечательных и восхитительных его качеств была непоколебимая внутренняя чистота, достойная наших праведных патриархов, чья прозорливость никогда не мешала вере. У Шейнбаума слова никогда не расходились с делом. И хотя многие наши вожди ударились в политику и напрочь забыли, что такое ручной труд, Шейнбаум никогда не покидал кибуц. Он отказался от всякой другой работы и весьма нехотя согласился принять участие в заседаниях Рабочего Конгресса. Вплоть до недавнего времени он равно делил свое время между физическим и интеллектуальным трудом: три дня работы в саду, три дня любимых теорий. Сады Ноф Хариша обязаны своей красотой его рукам. Многие еще помнят, как он сажал, подрезал, окучивал, поливал, рыхлил, удобрял, пересаживал, пропалывал и вскапывал. Положение ведущего идеолога движения никогда не мешало ему выполнять долг рядового члена общины: он нес ночную вахту, заступал в наряд по кухне, помогал собирать урожай. Жизненный путь Шимшона Шейнбаума никогда не был омрачен двойными стандартами; видение и исполнение всегда воплощались в нем единовременно, он не знал ни слабости, ни бессилия воли — именно так и написал о нем в журнале несколько лет назад секретарь движения по случаю его семидесятилетия.
Ему было ведомо и мучительное отчаяние, и глубокое отвращение к жизни. Но Шимшон Шейнбаум всегда знал, как превратить его в источник кипучей энергии. Как пелось в его любимом марше, который всегда пробуждал в нем желание действовать: «Мы взбираемся в горы, / Идем в предрассветное небо, / Оставив вчера позади, / А завтра пока далеко». Если бы только удалось вытащить из ночных теней тот сон и рассмотреть получше, можно было бы выбросить его из головы и наконец-то заняться делом. Время-то идет. Резиновый шланг, шахматный гамбит, какая-то золотая рыбка, яростный спор с кем — то — только вот какая между ними связь?
Много лет Шимшон Шейнбаум жил один. Все отпущенные ему силы он направлял в идеологическое русло. Ради этой работы он жертвовал домашним теплом. Но даже в весьма почтенном возрасте умудрился сохранить юношескую чистоту и сердечность. Только когда ему было пятьдесят шесть, он неожиданно женился на Рае Гринспан и стал отцом Гидеона, а потом оставил ее и вернулся к идеологической работе. Было бы ханжеством утверждать, что до брака Шимшон Шейнбаум вел жизнь затворника. Он всегда привлекал к себе женщин и учеников. Он был еще совсем молод, когда густая копна волос побелела, а обветренное лицо, словно тонкой гравировкой, покрылось красивой сеткой морщин. Его широкая спина, сильные плечи, густой тембр голоса — всегда теплый, задумчивый и довольно скептический, а еще его вечное одиночество — все это влекло к нему женщин, словно трепетных птиц. Слухи приписывали силе его чресл, по крайней мере, одного из пострелов кибуца, не говоря уже об окрестностях. Сплетням не было конца. Но на них мы останавливаться не будем.
В возрасте пятидесяти шести Шимшон Шейнбаум решил, что ему не помешает обзавестись сыном и наследником, который понесет дальше в века его имя и род. И тогда он завоевал Раю Гринспан, миниатюрную девушку с сильным заиканием, которая была на тридцать три года младше его. Через три месяца после свадьбы, отпразднованной в узком кругу друзей, родился Гидеон. И, прежде чем кибуц оправился от изумления, Шимшон отправил Раю обратно в ее старую комнату и вновь посвятил себя идеологической работе. Этот поступок тоже имел немалый резонанс, и, конечно же, ему предшествовали мучительные раздумья со стороны самого Шимшона Шейнбаума.
Теперь надо сосредоточиться и поразмыслить логически. Ага, сон возвращается. Она вошла ко мне в комнату со словами, что я должен пойти и прекратить этот скандал. Без лишних вопросов я последовал за ней. Кто-то выкопал пруд на лужайке перед столовой, небольшой декоративный пруд, словно перед замком какого-нибудь польского помещика, и меня это чрезвычайно рассердило, потому что ему никто не давал на это права. Я громко кричу на кого-то. На кого именно — понять невозможно. В пруду плавает золотая рыбка. Какой-то мальчик наполняет его водой из черного резинового шланга. Я решаю немедленно прекратить этот спектакль, но мальчик меня не слушает. Я иду вдоль шланга, чтобы найти кран и перекрыть воду, пока этот кто — то не сделал из своей затеи с прудом fait accompli.[19] Я иду и иду, пока не понимаю, что давно уже хожу по кругу, а у шланга на самом деле нет никакого крана — он возвращается обратно в пруд и засасывает воду из него. Полный абсурд. На этом все заканчивается. Подлинную идеологическую платформу Поалей Цион нужно воспринимать безо всякой диалектики, буквально как она есть, слово в слово.
3Расставшись с Раей Гринспан, Шимшон Шейнбаум вовсе не сложил с себя обязанности наставника своего сына и ответственности за его будущее. Именно ему он дарил все свое тепло и ласку с тех примерно пор, как мальчику исполнилось шесть. Однако Гидеон оказался уж скорее разочарованием, чем опорой рода и продолжателем династии. В детстве у него вечно текли сопли. Это был медлительный, застенчивый мальчик, любивший играть с конфетными фантиками, сухими листьями и шелковичными червями. Начиная лет с двенадцати его сердце всегда было разбито какой-нибудь очередной вертихвосткой, возраст которой никакой роли не играл. Он вечно страдал от любви и публиковал в детской стенгазете романтические стихи и довольно злые пародии. Потом он превратился в темноволосого хрупкого юношу, отличавшегося почти девичьей красой и молча бродившего по улицам кибуца. Он не блистал ни в работе, ни в общественной жизни. Он был медлителен в речах и, скорее всего, в мыслях тоже. Его стихи казались Шимшону невыносимо сентиментальными, а пародии — ядовитыми, без тени подлинного вдохновения. Нет смысла отрицать, ему отлично подходило прозвище Пиноккио. А время от времени освещавшая его лицо улыбка казалась Шимшону точной копией улыбки Раи Гринспан и выводила его из себя.
