Марина Королева - Верещагин (Кончерто гроссо)
Я и это знал.
– Что ты думаешь делать, старик? – спросил он меня.
– Не знаю.
– О господи, – он оглядел мой кабинет, доверху заваленный нотами и книгами, стены, увешанные картинами, – только представь себе, как все это надо разбирать, развозить, менять квартиры, этажи, съезжаться-разъезжаться…
Почему-то этот простой аргумент подавил меня. Я действительно не мог себе этого представить, я слишком давно здесь жил.
– Впрочем, – вдруг сказал он, – я такого вот «Верещагина» не написал за свою жизнь, а это, между прочим, аргумент! Да, аргумент. И вдруг, черт возьми, я ошибаюсь? Ты не слушай меня, вообще никого не спрашивай и не слушай. То, что я слышал сейчас, – это любовь, старик.
Я кивнул. Я и сам это знал. Я только не знал, что мне со всем этим делать.
Странно, мне стало легче после этого разговора. Нет, я ничего для себя не решил, но тяжесть неразделенной ноши стала меньше. Парижский мой друг пробыл у нас еще два дня, мы с ним сходили на его концерт в Большой зал, погуляли по городу, переменам он радовался уже не так сильно, а под конец и совсем не радовался – поход в нашу булочную его доконал: он увидел пустой прилавок, где высились пирамиды спичечных коробков.
– А хлеб? – спросил он.
– Это с утра, – объяснил я, – сейчас вечер уже.
В общем, в свой Париж он улетал с явным облегчением. На прощание посмотрел на меня как заговорщик, со значением, напомнил:
– Не говори, слышишь? Не сознавайся, все отрицай. И жди.
Я пожал плечами: что мне еще оставалось?
Часть VI. Долорозо
На следующий день после его отъезда я вспомнил, что надо бы получить гонорар на «Мосфильме». Дело в том, что у меня за эти дни созрел план: я решил отдать ей этот гонорар. Кто знает, что она там сейчас зарабатывает, как живет, да и вообще – мне вдруг захотелось принести ей деньги, много денег! Жена? Она за моими гонорарами в последнее время особо не следила, знала уже, что могу истратить их на картины или спустить все разом у букинистов. В общем, я нашел бы, что сказать, если что.
Я договорился с киношниками, что приеду за деньгами, а потом позвонил ей. Мне повезло, она отозвалась почти сразу. Голос был напряженный, говорила она быстро.
– Ты занята?
– Ну конечно, я тут всегда чем-то занята. Но это даже хорошо.
Мне почудился в этом какой-то намек, но я не стал его обдумывать.
– Можешь встретиться со мной сегодня после работы, родной мой?
Она помолчала.
– А это нужно?
Вопрос был странный.
– Разве ты не хочешь?
– Ну… я не знаю, – опять молчание.
Из трубки как будто прохладный ветерок подул. Все-таки говорить на работе ей не очень удобно, подумал я.
– Я буду ждать тебя на том же месте в шесть, хорошо? Люблю тебя, мой родной.
И я повесил трубку.
В шесть часов я снова стоял у телецентра. В пакете, обычном истертом целлофановом пакете у меня лежало целое состояние: три тысячи рублей. Еще год назад на это можно было купить скромную дачку, подумал я. Впрочем, и сейчас деньги были еще хорошие.
Она опоздала на полчаса, выскочила запыхавшаяся.
– Извини, Профессор, не могла уйти раньше.
– Ничего, родной мой, мне только в радость тебя ждать.
Улыбнулась. Рядом с ней я забывал свои страхи. Знал, что это ненадолго, как после таблетки анальгина, но пусть хотя бы так.
Я хотел увести ее в какой-нибудь парк, вечера были теплые. Мы сели на троллейбус и поехали в Ботанический. Там в это время народ уже расходился, но до закрытия оставалось часа два. Мы пошли по аллеям. Молчали. Вдруг в какой-то момент остановились, переглянулись – и бросились друг к другу, судорожно, бешено, как будто за нами гнались.
– Родной мой, любимая…
– Да, Профессор, да…
Мы чуть ли не бегом бросились через поляну туда, к зарослям, где начиналось подобие леса, – и упали на траву, как только дорожки парка скрылись из виду. Прямо на влажную траву (вчера был дождь), постелить было нечего, но нам было на это наплевать, мы снова летели – над этими кустами, над парком, над самими собой, которые лежали на траве, над городом с его площадями и троллейбусами, туда, где нет квартир, этажей и дворов, туда, где я отчетливо слышал эту скрипку, она звала нас, и обещала, и побеждала, и ликовала – да, да, да… Да!
Я откинулся на спину. Спине было мокро, только сейчас я это почувствовал. Посмотрел на нее сбоку:
– Ты в порядке, родной мой?
Она молчала.
– Надо подниматься, трава влажная, простудишься.
Она вдруг засмеялась.
– Ты что?
– Представила себе, какие мы сейчас.
Из зарослей мы вышли, как нам казалось, в приличном виде, одежду тщательно отряхнули, помогая друг другу. Но редкие прохожие, которые попадались нам потом на аллее, все равно смотрели на нас как-то странно.
– С нами точно всё в порядке? – спросила она, когда заметила это в очередной раз.
– Не уверен, – честно сказал я.
И тут еще, как на грех, эта компания юнцов навстречу:
– Дед, сигаретки не найдется?
Я видел, как она вздрогнула.
– Не курю, – сказал я, хотя как раз собирался закурить, даже за спичками полез.
– Не курит он, – услышали мы ржание, уже когда отошли на несколько шагов, – он по девочкам. Вот козел…
Я видел, что с ней творится.
– Хочешь, я их догоню? Подожди меня.
– Не смей! – закричала она. – Не смей, слышишь? Это они козлы.
Она вцепилась мне в рукав и не пускала.
– Родной мой, – я старался говорить спокойно, – ведь они же правы. Просто они говорят, а другие будут молчать, но думать будут то же самое.
– Мне наплевать на это, понятно тебе? – сказала она, а в голосе было отчаяние. – Вот просто наплевать, и всё!
Я остановился, притянул ее к себе:
– Ну тихо, тихо, не бушуй. Надо успокоиться и понять, что это правда.
Мы еще какое-то время шли по аллее. Начинались тихие летние сумерки, прохожих не стало совсем. Надо было двигаться к выходу.
– Ох, как же я забыл!
Я действительно чуть не забыл про свой пакет с деньгами, хорошо еще, что не оставил его в кустах. Вот бы кто-то порадовался!
– Давай-ка присядем.
Мы сели на первую же скамейку. Я заторопился:
– Послушай, родной мой, я сегодня получил свой киношный гонорар. Вот он, видишь? – Я похлопал по пакету, где лежали три плотные пачки, перетянутые резинками, и понизил голос: – Ту т три тысячи.
– Ого! – она присвистнула. – Как хорошо тебе платят, Профессор! Здорово. Я столько заработаю, – она прикинула про себя, – за полтора года.
– Ну вот, ну вот, – обрадовался я. – Забери их у меня, пожалуйста.
Кажется, мне удалось ее удивить. По крайней мере, смотрела она на меня во все глаза.
– Забери, я тебе их принес.
Я был горд, ужасно горд.
– Ты с ума сошел, Профессор. Как это мне? С чего бы?
– Я хочу, чтобы ты их взяла, – я опять заторопился, – купила себе всё, что захочешь. Абсолютно всё, что можно еще купить здесь за эти деньги.
– Но почему мне? Отнеси это домой, у тебя же есть дом, – она старательно обошла слово «жена».
– Да ну, – махнул я рукой, – там всем всего хватает. Слушай, давай еще раз: я принес эти деньги тебе. И, в конце концов, скоро на них только зубную щетку можно будет купить, я это уже вижу, чувствую, – я и сам в тот момент не знал, насколько был прав.
– Это огромные деньги, – сказала она не очень уверенно, – я даже и не знаю, что с такими делают.
– Потрать, купи что хочешь, – повторил я, – или положи на сберкнижку, хотя это неразумно, но это уж твое дело. Послушай меня, родной мой: если мужчина приносит тебе деньги, не отказывайся, бери, в этом нет ничего дурного. Ты даже не представляешь, какое это наслаждение – принести тебе хотя бы деньги. Что еще я могу тебе принести?
Она посмотрела на меня очень внимательно.
– Значит, больше ничего?
Я помолчал, мысленно попробовал на вкус эти два слова.
– Больше ничего. Ничего, родной мой. Жену свою я уже сделал несчастной. Теперь приниматься за тебя? Нет уж.
Лицо ее, такое живое всегда, сейчас застыло. Или сумерки были виноваты?
– И знай, запомни, никто не будет любить тебя так, как я, – я услышал себя как будто со стороны.
– Ты уже это говорил, – сказала она тихо. – А что для тебя любовь, Профессор?
– Любовь? – Она застала меня врасплох. Хотя нет, я думал об этом, как раз сегодня и думал. – Это как хлеб для голодного. Ты дала мне хлеба, когда я подыхал с голоду. Или как водка, а еще лучше коньяк, водку я не люблю. Когда голова идет кругом и сердцу тепло. Когда жизнь кажется бесконечной, родной мой. Вот что это такое.
– Да, тут мы с тобой расходимся, – голос у нее был сдавленный, странный. – Любовь – это воздух, Профессор. Когда без нее ни дышать, ни жить. Вроде и делаешь вдох, а дыхания не получается. А ты – хлеб, водка, коньяк…
