Мухаммед Хайкал - Зейнаб
На другой день крестьяне держались с Хамидом еще более непринужденно. Они откровенно обо всем говорили, искренне, от всего сердца смеялись. Только одна девушка, самая красивая, не позволяла Хамиду смеяться над собой и каждый раз отвечала ему какой‑нибудь колкостью.
Когда на третий день после обеда все присели отдохнуть, и Хамид сел, прислонившись спиной к яслям, и опять завязалась беседа, несколько девушек пересели в тень, поближе к Хамиду. А та, красавица, села совсем близко. Она стала заговаривать с ним и кокетничать. Другие девушки поглядывали на нее искоса, перешептывались между собой. Хамид услышал их шушуканье и догадался, о чем они судачат. Тогда он наклонился к соседке и поцеловал ее в щеку. Она растерянно уставилась на него, как бы спрашивая: «Это что же такое?» Ее подружки от изумления вытаращили глаза. Красотка отвернулась, и Хамид, не дав ей опомниться, поцеловал ее в другую щеку. Она с силой оттолкнула его. Девушки захохотали. Но едва Хамид уселся на свое место, проказница набросилась на него, крича, что сейчас посчитается с ним. Он прижал ее к себе и поцеловал в третий раз.
Теперь уже она сама тянулась к нему, якобы для того, чтоб отомстить. Кровь прилила к ее смуглым щекам. И Хамида то и дело бросало в жар, когда она откидывалась назад, увертываясь от его поцелуев, или когда он прижимал ее к своей груди. Девушка, почти теряя контроль над собою, отдавалась ласке и лишь делала вид, что отталкивает его.
Но час отдыха миновал. С серпами в руках все снова встали на свои ряды. Хамид немного прошел вместе со всеми, а затем замедлил шаг и задумался. «Что за наваждение?» — спрашивал он себя и не находил ответа. Над работающими нависло тягостное молчание. Красавица, вдруг ослабевшая, работала машинально, не отдавая отчета в том, что творится вокруг, не замечая косых взглядов, которые бросали на нее подруги. Одни сопровождали их презрительной улыбкой, другие добродушно усмехались. В сердцах многих девушек полыхала ревность. Опустив глаза вниз, они работали молча.
Нет, что же все‑таки с ним случилось? Что на него нашло? Разве так ведут себя разумные, сдержанные люди? Сколь ни прекрасна и привлекательна простота и наивность деревенских девушек, как он мог так глупо, пошло себя вести? Как мог забыть, что женщина — западня, в которую проклятый шайтан хочет заманить души несчастных, слепых мужчин? Ведь женщины — воплощение зла. В их телах сокрыт адский огонь! Прикоснувшегося к ним мужчину поражает молния и повергает в прах его гордость и достоинство.
Такие мысли бродили в голове нашего друга Хамида, когда он возвращался в село впервые после многих недель, проведенных под открытым небом, под сенью своего шалаша. Он покинул поле, ощущая презрение к себе и страстно желая искупить свой грех. Он прожил на свете уже немало, и всегда мечты его были чистыми. Так неужели в один момент, бездумно и безрассудно он погубит их? Неужели низринется с высот целомудрия, где реют лишь непорочные ангелы, станет на один уровень с низкими и порочными? Разве смеет он вдруг, без всякой на то причины, уронить себя в глазах близких? Согрешить? И с кем? С простой батрачкой! Горе ему! Если он так бездумно стремится к бездне, то час его гибели недалек… Горе и женщинам, которые низвергают нас с высоты нашего достоинства! Мы теряем волю, гордость и деньги, не приобретая при этом ничего. Горе этому миру — нашей пропащей жизни!
Подойдя к каналу, Хамид сбросил одежду и погрузился в воду, чтобы смыть с себя скверну, очиститься и попросить прощения у аллаха за свой грех… И всякий раз, замечая проходящую мимо женщину, он горячо молил: «Аллах, огради меня от этого зла!» и призывал на помощь чистых ангелов. Его громкие молитвы гулко разносились среди тишины полей.
Остаток дня он провел в кругу семьи. Все домашние очень соскучились по нему. Они жадно вглядывались в его румяное лицо, любовались его загорелыми, сильными руками, спрашивали, понравилась ли ему жизнь на лоне природы. Он что‑то отвечал, скрывая волнение и озабоченность, так и не решив еще, как искупить свой грех.
Потом наступила ночь, и Хамид очутился в своей постели. Его окружали непроглядная тьма и спертый воздух комнаты. Где необъятные просторы, над которыми веет освежающий душу и сердце ветерок? Над головой ни неба, ни звезд. Луны тоже не видно, только один ее луч проник через окно, а Хамид, ее пылкий воздыхатель, скрыт за глухими стенами, не внемлет ей и не отвечает. Комната угнетала Хамида. Господи, где тот канал с его быстро текущей водой? Где далекие горизонты, едва различимые в лунном свете? Все ушло, все сокрылось вместе со всеми своими красотами и тайнами! Не в силах уснуть, он долго еще с сожалением вспоминал о прошедшем.
Прошло несколько дней. По вечерам Хамид по‑прежнему ходил на поля, возвращаясь домой на закате. И вот однажды к нему вернулись спокойствие и уверенность в себе, он вновь стал находить утешение в своем одиночестве. И мысленно он произнес такой монолог:
«Я вернулся с поля, пообедав там, а дома меня ждут фрукты и сладости. И я отведал их, хотя вовсе не хотел есть. Как они были приятны и нежны на вкус! Потом я, не страдая от жажды, испил прохладительных напитков, а зайдя поздороваться со своими тетушками, был закормлен разными сластями. До чего же они вкусны! Вечером, когда мы все собрались в гостиной, слух наш услаждал своим пением шейх Саад. Да поразит его аллах, как мастерски владеет он своим искусством! Как напоминает мне шейха Саламу Хигази![24] При звуках его голоса сокровенные нити моей души напрягались, и я, как, впрочем, и все окружающие, сидел, не в силах вымолвить ни слова, пока шейх не закончил свою песню. Дрожь восторга пробегала по лицам слушателей. Ему аплодировали, громко выражали свое одобрение. Все это было, конечно, прекрасно. Но куда более сладостным был тот краткий миг, когда та девушка на поле, обхватив меня за шею своими руками, прижималась ко мне, а я, не владея собой, обнимал ее и целовал в раскрасневшиеся щеки…
Сколько радости принес бы мне этот миг, если бы не наступившее затем горькое раскаяние! Я отталкиваю ее от себя, а она, быстрая и легкая, приближается ко мне, все крепче прижимаясь своим телом к моему. Она словно растворяется во мне, а я — в ней. Мы оба находимся в сладостном опьянении. Грудь ее трепещет от клокочущего в ней огня страсти, тело издает дурманящий аромат. Приближая свои губы к моим с таким видом, будто хочет укусить меня, она незаметно целует меня. Вот она совсем слабеет в моих объятиях, тело ее словно подает мне тайные сигналы, которые я чувствую всем своим телом. Меня охватывает трепет, я почти теряю голову… Ах, как это сладостно!
Но в нашем обществе это чувство находится под запретом. Почему? Ведь я никого не обидел, не совершил никакого насилия. Я только насладился этим чувством, как наслаждаюсь другими, дозволенными. А мне твердят: «Это грех».
Нет, что это со мной? Конечно же, это — дьявольское наваждение! Шайтан пытается завлечь меня в свои сети, а затем бросить в адскую бездну. Все наслаждения преходящи, а потому — ничтожны. Мы, люди, стоим на какой‑то средней ступени между ангелами и животными. Мы или опускаемся до последних, и тогда довольствуемся в жизни малым, или возвышаемся до ангелов, и тогда добровольно лишаемся и этого малого. Я не пал бы столь низко из‑за простой девушки, как бы красива она ни была, если бы мне в тот миг удалось осознать это!»
Дни проходили за днями, Хамид жил дома, каждую ночь томясь в своей душной комнате, терзаемый раскаянием, Требуя ответа у своей совести, он был суров и беспощаден. Однако перемены в нем никто не замечал, поскольку люди привыкли видеть его серьезным, честным, глубоко верующим юношей. Правда, он не молился при всех, но это ему прощали, принимая во внимание то, что он пока что студент колледжа.
Один день сменяет другой, завтрашний приходит на смену вчерашнему. Постепенно к Хамиду вернулись присущие ему спокойствие и уравновешенность. Он наконец расстался с бесконечными мечтаниями и фантазиями. В конце концов в жизни его не осталось ничего такого, что тревожило бы его. Разве что непроглядной ночью в глубоком молчании в нем возникало прежнее чувство отвращения к мраку комнаты, ее низкому потолку и жаркой постели.
Душа его настоятельно требовала возвращения на лоно природы. И он стал проводить ночи на одном из хлопковых полей, расположенном на возвышенности, куда не доходила вода. Ее поднимали туда при помощи архимедова винта. Сладостные летние ночи вновь явились перед Хамидом во всем великолепии, с их ароматным ветерком, сияющими звездами и переполненными водой каналами, в которых отражалась бессонная луна. Иными словами, он вернулся к своему прежнему времяпрепровождению. Правда, прежде услаждавший его слух скрип оросительного колеса сменился теперь содроганием архимедова винта. Чуть отдалишься от него — все звуки пропадают, ночь становится безмолвной, а ты как бы лишаешься друга — собеседника.
