Абель Поссе - Путешествие в Агарту
Потом я перечитал статью Роберта Вуда в старом номере «Нэшнл джеографик». Там есть его маленькая фотография рядом с археологом Хирамом Бингемом. Она сделана в 1922 году, в месте, называемом Мачу-Пикчу, в затерянном священном городе Анд.
Вуд рассуждает об оледенениях, произошедших тринадцать тысяч лет назад, и о передвижениях народов Центральной Азии в поисках «колыбели Солнца». Они преодолели Берингов пролив. Вуд утверждает, что с ними были хранители мудрости евразийских народов. Они воссоздали центры, где суждено было зародиться доколумбовым цивилизациям: Теотиуакан, Тиауанако.
Почему Вуд держал в тайне свои исследования в этой части Азии? Даже люди из Аненэрбе не узнали о них, хотя Роберт Вуд был у них в руках. Почему?
Лицо Вуда, улыбающегося на фоне храмовых развалин, сейчас разлагается под слоем цемента на кладбище в Шпандау. Мне представляются его золотистые волосы и гниющее лицо, изуродованное нашими пулями. Моими пулями. Полковник Вольфрам Зиверс сказал мне: «Составьте приказ о расстреле и зашифруйте его методом ОВЦ».
Теперь я – единственная жизнь, оставшаяся у Вуда. Та, которой живет его палач, подобно тибетской тулпе похитивший у него жизнь.
Как уже бывало не раз, мои мысли блуждают по жизни Вуда, многие подробности которой я заучил наизусть.
У него были добрые отношения с отцом. Они по-настоящему дружили. Я много раз думал об этом. Вуд не возражал против преемственности в мире. Ему не пришлось брать на себя роль Каина. Не пришлось класть на стол в отцовском доме фуражку со значком СС. Похожая на паука свастика на безупречно чистой скатерти, постеленной для воскресного обеда.
Сегодня, следуя тому, что запланировал в своем календаре, я отправился к термальным водам.
Снова появились Танцующие (я не хочу называть их танцовщицами). Они ведут себя как обычно. Иногда они погружаются в воду и скользят по проходам, соединяющим вереницу бассейнов. Я заметил, что их накрашенные лица не боятся воды, они выныривают, как были. Это какой-то жирный и устойчивый крем.
Я, как обычно, принялся плавать, несколько раз пересекая бассейн в самом широком месте. Плывя на спине, я столкнулся с одной из девушек. Та испугалась и удивленно посмотрела на меня. За белилами и нарисованными линиями я поймал ее тихий, сияющий, твердый взгляд, как у птицы. Я встал на дно и обнял ее. Я попытался ее поцеловать и почти насильно добился своего. Я постарался прижать свои губы к ее губам. Несколько секунд она сопротивлялась, но потом перехватила инициативу. Она с силой и агрессивной решимостью обхватила меня ногами за талию. Когда я сдвинулся с места, чтобы разобраться в ситуации, попытался опереться на край бассейна, она выскользнула ловко, как рыбка, и скрылась в глубоком лабиринте, наверняка в направлении узких бассейнов при входе в пещеру.
Мне стыдно об этом писать. Я едва не совершил глупость (а возможно, и нанес оскорбление), подобную приключению с Кэтти Кауфман, из-за которого я чуть не погиб.
Меня беспокоит, что я не сумел сдержать свой порыв. Это еще одно тревожное свидетельство внутренней слабости. «Тело подобно голодной собаке».
Явился с провизией монах-прислужник. С трудом объясняясь, он сумел передать мне, что я не должен приближаться к храмовому кварталу.
Я стал наблюдать в бинокль и ближе к вечеру увидел ни на что больше не похожие плащи сармунгов, подъезжавших к деревянному мосту. Виднелось множество мулов и верблюдов. Люди что-то сгружали на носилки, наверняка продукты. Чуть поодаль стоял китайский офицер, он ждал, когда закончится разгрузка. У него на груди перекрещивались два патронташа. Я оперся биноклем о ветку, чтобы видеть четче. Военный сел на один из мешков, кажется, с сахаром, и я смог разглядеть значок на его фуражке: это была красная звезда Яньаньской армии.
То были повстанцы Мао и маршал Чу Тех. Эти люди живут в пещерах, вырытых в горах, и десятилетиями сражаются, веря, что смогут дать свободу народу курильщиков опиума, развращенному британской гадиной.
Я отдаю себе отчет в своем смятении. Это чувство с каждым днем шаг за шагом приближает мое поражение.
Когда я увидел, что Ли Лизанг направился осматривать шлюзы главного канала, я бросился за ним вниз по холму. Он смотрит на меня с удивлением. Я стараюсь скрыть гнетущее меня беспокойство.
Я здесь единственный, у кого сохранилось понятие и чувство проходящего времени. Ли живет вне времени, да и сам он кажется человеком без возраста, вне эпохи.
Я попытался что-то пробормотать, спросить, что происходит в мире. Ли смотрит на меня. Здесь нет другого пространства помимо триады китайских мистиков: Земля-человек-божество.
Я почувствовал себя ужасно неловко, словно выдавший себя невежа.
Я дерзнул произнести имя Гомчена Ринпоче, Ли Лизанг ответил мне, словно в полусне:
– Для Просветленных, для тулку, нет ни смерти, ни времени. Потому что тот, кто не считает, не взвешивает, не измеряет, уже пребывает на пологом холме небытия. Кто в силах рассуждать о смерти или жизни? – Он говорит размеренно, монотонно. – Пребываем ли мы в бытии? Живем ли мы? Умираем ли?
Он говорит, что тулку способны поглощать память других посвященных. Они несут в себе опыт и мудрость Просветленных, которые им предшествовали.
Еще он говорит, что они проникают в затаенную память крови. Говорит, что все мы – результат длинной цепи жизней, наши клетки и гены несут в себе коды существ, которые были до нас. Тулку могут погружаться в это прошлое. В генетический коридор.
– О, они странствуют по невероятным местам, господин Вернер. И порой уже не возвращаются… В разных областях материи, Вселенной или в самой сокровенной части мироздания…
Я возвращаюсь выбитый из колеи и с ощущением, что выглядел как дурак.
Вчера вечером после скудного ужина я уснул. Кажется, даже безмятежно. Но в какой-то момент почувствовал, что рядом кто-то есть или кто-то меня разбудил. Высоко в синем ночном небе стояла луна. Мне не пришлось доставать фонарик. Изящный силуэт танцовщицы, стоящей на помосте, вырисовывался очень ясно. Я был уверен, что она улыбалась в темноте. Она медленно, грациозно раздевалась.
Меня охватил необъяснимый страх, который в какой-то момент взял верх над сексуальным влечением. Должно быть, белое лицо, покрытое известковым кремом, показалось мне маской смерти. Правда, чувство это быстро прошло.
Она встала на колени подле меня, на циновке, и начала расплетать косу. Ее волосы, черные и блестящие, бурным потоком разметались по телу.
Я заговорил, но она не ответила. Я обнял ее и, прижавшись лицом к ее плечу, уловил аромат растительных благовоний.
Ни разу за всю эту яркую, неожиданную и безумно возбуждающую эротическую встречу я не произнес ни слова. Я только слушал ее любовные стоны, в которых угадывалось что-то извращенное, потому что они казались детскими и к тому же выдавали, что она только делает вид, что отвергает мои домогательства. Все было необычайно ярко.
Так продолжалось почти до самого рассвета. Меня охватила непреодолимая истома, я словно забыл о своих тревогах. И уснул.
Наверное, именно тогда она оделась.
Я проснулся уже утром. На циновке, к моему стыду, виднелись пятна крови. Я незаметно пробрался к каменной лохани и принялся отмывать циновку песком и мылом, которого у меня оставалось всего несколько кусков.
Я не сомневаюсь, что это была та самая девушка из термального источника.
Моя моральная неустойчивость меня пугает.
Вчера вечером она вернулась. Я попытался заговорить с ней по-китайски, потом несколько слов по-монгольски, по-английски, по-немецки. Она невозмутимо хранит молчание.
Она смеется. Потом, во время любви, стонет и делает вид, что плачет. Она возбуждает меня, и я с неистовством набрасываюсь на нее, словно пытаясь окончательно сломить ее отрешенность.
В тишине синей ночи, когда огромная луна катится по небу, мы схватились, сплелись, как клубок охваченных яростью животных, борющихся за жизнь.
От нее пахнет морем, словно это морская улитка, которая неизвестно как оказалась посреди Гоби, этого испарившегося, сожженного моря. Я не пытался общаться с ней иначе, как через прикосновения к коже. Ее язык стонов и возгласов – единственный ответ на мои слова, которые повисают в воздухе, еще более бессмысленные, чем когда-либо.
Наша чувственность постепенно обретает новое измерение. Открываются новые тропы, о которых я не подозревал. Раньше у меня все завершалось всегда одинаково, с одной и той же интенсивностью.
С танцовщицей не действует представление об однообразии и «линейности» любви, идущей от возбуждения к кульминации.
Она увлекает меня по незнакомым тропам, чертит прихотливые узоры. Странствие уводит нас далеко от всякой обыденности.
В момент соития напряжение уходит из моего тела и я погружаюсь в поток времени, которое невозможно измерить.
