Дон Делилло - Имена
Я надел свитер.
— Тебе известно, как устроены канадцы, — сказала она. — Нам нравится чувствовать себя разочарованными. Все, что мы делаем, кончается разочарованием. Мы знаем это, ждем этого, и потому мы превратили разочарование в свою внутреннюю потребность. Это наше излюбленное чувство. Наша путеводная звезда. Мы все устраиваем так, чтобы сделать разочарование неизбежным. Это помогает нам переносить зимы.
Она словно обвиняла меня в чем-то.
Моя терраса имела форму буквы L. Сидя в более длинной, восточной ее части с учебником современного греческого и пытаясь осилить упражнение на местоимения, я увидел знакомую фигуру в тенниске и красных шортах, первую из двух знакомых фигур, которые мне суждено было увидеть в тот день; человек пробежал по улице и вдоль стены ресторанчика и быстро исчез из моего поля зрения.
Дэвид Келлер на разминке. Я отложил книгу, радуясь отыскавшемуся поводу. Затем вышел из дому и направился через небольшой пыльный сквер к полосе сосен, которая опоясывает холм Ликабетт. Миновав калитку, я услышал, как меня окликнули по имени. Позади двигалась Линдзи, тоже вдогонку за бегуном.
Мы вошли в рощу и выбрали тропинку с самым малым уклоном, больше всего подходившую для пробежки. Почва была сухая и светлая. Здесь не росло никакого подлеска, и роща просматривалась далеко во все стороны.
— Зачем он отправляется бегать в такую даль?
— Ему нравится в лесу. Кто-то сказал ему, что бегать лучше по пересеченной местности.
— Мягче будет инфаркт.
— Он всерьез увлекался спортом. Говорит, что ему нужно слышать собственное дыхание. Играл в футбол и баскетбол как помешанный.
— Тут полно собак.
— Собаки его любят, — сказала она.
Она шла лениво, покачиваясь, заложив руки за спину. Сквозь просвет в деревьях нам была видна часть равнины между нашим холмом и горой Гиметт — белые дома, белый город на сентябрьском солнце. Мне часто казалось, что ее посещает какая-то забавная мысль, настолько неотделимая отличных переживаний, что Линдзи вряд ли способна выразить ее понятным для постороннего образом. Она была застенчива в общении, но жадно впитывала то, что говорили другие; ей были чужды недоверие и настороженность. В ее глазах светился юмор, ласковое вспоминание. Больше всего она любила истории о людях, совершавших героические глупости.
— Мне здесь нравится. Так тихо.
— В нем есть какая-то неуклюжесть, вроде собачьей.
— Они правда его любят. Бегают за ним.
Мы увидели, как он тяжело трусит нам навстречу по узкой извилистой тропинке, огибая камни и выступающие корни деревьев. Мы уступили ему дорогу. Он пробежал мимо, мучительно пыхтя, с напряженной гримасой на лице, явно еще не желая сдаваться. Мы нашли простую скамейку на солнце.
— Сколько вы тут пробудете? — спросила она.
— Не знаю. Пока не почувствую, что полностью освоился. Пока не начну ощущать ответственность. Новые места помогают как бы временно прятаться от жизни.
— Не уверена, что понимаю вас. По-моему, замечание в духе Чарлза Мейтленда. Немножко усталое. И еще, по-моему, люди специально приберегают такие замечания, дожидаясь, пока я окажусь поблизости.
— Вы так действуете.
— Ну да. Я сама невинность.
— Как ваши уроки потребительского английского?
— Он все же не совсем потребительский. По-моему, я быстрее осваиваю греческий, чем они английский, но если не считать этого, все идет неплохо.
— Дело не в том, что мы видим в вас невинность. Мы видим великодушие и спокойствие. Человека, который посочувствует нашим промахам и невезению. Вот откуда все эти сентенции. Они происходят от промахов. Натворим черт те чего, напутаем, а потом стараемся вывести умное заключение. И начать новую жизнь, в которой все сложилось бы гораздо лучше.
Внизу, в лощине, появились два бегущих гуськом добермана. Рощу там и сям пересекали мелкие лощины и более глубокие искусственные канавки, по которым стекала вода в период зимних дождей. Мы снова услыхали топот Дэвида. Собаки насторожились, глядя в нашу сторону. Он пробежал прямо над нами, тяжело отдуваясь, и Линдзи повернулась, чтобы запустить в него камешком. Девочка в школьной форме что-то сказала собакам.
— Когда мы наконец познакомимся с Тэпом?
— Они до сих пор на острове. Строят планы.
— Как-то зловеще это у вас прозвучало.
— Сидят в залитой солнцем кухне, избегая упоминания моего имени.
— Мы давно не устраивали коллективных ужинов, — сказала она.
— Давайте устроим.
— Я позову Борденов.
— А я — Мейтлендов.
— Кто еще в городе?
— Обойдите хилтонский бассейн, — посоветовал я.
Втроем мы неторопливо зашагали вниз, к улице. Дэвид говорил короткими, отрывистыми фразами.
— Фляжки нету? Друг называется.
— Что это ты вздумал бегать?
— Тренируюсь. Перед ночным броском в Иран. Банк решил, что наши вернутся первыми. Я возглавлю небольшую элитную группу. Кредитчики в черных масках.
— Я рада, что мы здесь, а не там, — сказала Линдзи. — Не уверена, что захочу туда, даже когда заваруха кончится.
— Она не скоро кончится. Потому я и решил подкачаться.
По другой, поперечной тропинке шли старик с сеттером.
Линдзи склонилась над собакой, что-то приговаривая — немножко по-английски, немножко по-гречески. Мы с Дэвидом, не замедляя шага, свернули на тропинку, идущую параллельно улице в двадцати футах над ней. Внизу, навстречу нам, прошла женщина с пирожными в белой коробке. Дыхание Дэвида выровнялось.
— Платья с узкими лямками, — сказал он. — Ну знаешь, со сборчатым лифом. У таких платьев одна лямка все время соскальзывает с плеча, а она замечает это только через два-три шага и небрежно поправляет ее, как прядь, упавшую на лоб. И все. Лямка соскальзывает. Она идет дальше. На пару секунд мы имеем голое плечо.
— Сборчатый лиф.
— Я хочу, чтобы ты поближе познакомился с Линдзи. Она замечательная.
— Это я вижу.
— Но ты ее толком не знаешь. А ты ей нравишься, Джим.
— Она мне тоже.
— Но ты ее толком не знаешь.
— Мы иногда разговариваем.
— Слушай, ты должен съездить с нами на острова.
— Отлично.
— Мы хотим проехаться по островам. Я хочу, чтоб ты ее узнал.
— Я знаю ее, Дэвид.
— Нет, не знаешь.
— И она мне нравится. Честно.
— Ты ей тоже.
— Мы все друг другу нравимся.
— Ну тебя. Давай съездим на острова.
— Лето кончается.
— А зима на что? — сказал он.
Его испытующие взгляды обезоруживали меня. У него была манера засматривать человеку в лицо, будто настойчиво ища отклика на свои бурные чувства. Потом он включал свою широкую, усталую западную улыбку — улыбку характерного актера. Любопытно было, с каким уважением, даже почитанием он относится к Линдзи. Он хотел, чтобы ее узнали все. Это помогло бы нам понять, как она изменила его жизнь.
Она догнала нас.
— До чего приветливый народ, — сказала она. — Стоит им услыхать два слова по-гречески, как они уже приглашают тебя на обед. За границей такое сплошь и рядом. Поди отличи нормального от маньяка.
Рядом с остроконечными листьями голубовато-зеленой агавы она повернулась сказать что-то Дэвиду. Ее левое ухо просвечивало на солнце.
Позднее в тот же день, рядом с киоском, где я часто покупал газеты, я увидел Андреаса Элиадеса в автомобиле с незнакомыми мне мужчиной и женщиной. Автомобиль остановился перед светофором, а я случайно глянул в ту сторону. Элиадес ехал один на заднем сиденье. Это был средневекового вида «ситроен» с низкой посадкой и широким козырьком над лобовым стеклом, с узкими фарами и тяжеловесной отделкой, этакое потрепанное осадное орудие. Темные глаза грека над косматой черной бородой были устремлены на меня. Мы кивнули друг другу, вежливо улыбнулись. Автомобиль тронулся.
В поисках черепков. Скрючившись в пахучей земле, среди форм с плавными очертаниями, розоватых, кривых, извилистых здесь, в зоне «Б», ниже перегноя. Она выцарапывает квадрат. Прямые углы, ровные стороны. Едкий запах ее пота — единственное напоминание о том, что она существует, что она отлична от вещей, которые ее окружают. Скребет мастерком в обход камня. Она помнит — кто-то говорил ей, — что камни в гумусе и суглинке постепенно опускаются. Корешки обрезать, камни не трогать. Может, это часть очага или стены. С высеченным на ней рисунком. Глазком в тогдашнюю политическую жизнь. Грызуны, черви перелопачивают почву. Она ощущает законченность траншеи. Траншея ее размера, она ей впору. Выглядывать приходится редко. Траншеи достаточно. Пятифутовый блок времени, извлеченный из системы. Последовательность, порядок, информация. Все, что ей от себя нужно. Ни больше, ни меньше. В своих пределах траншея позволяет ей видеть то, что по-настоящему существует. Это тренажер для органов чувств. Новое зрение, новое осязание. Ей нравится трогать податливую землю, вдыхать резковатый мускусный аромат. Теперь траншея — ее среда. Она больше острова, так же как остров больше мира.
