Леонид Борисов - Волшебник из Гель-Гью
– Сто рублей и я вам отпущу, – пообещал Миролюбов. – И напишите для меня сказку. Вашей реальности хочу от вас, понимаете? Не имитации, отнюдь… Вы это что же делаете?
Грин слазал в карман за рукописью, развернул ее и с удовольствием явным разорвал – крест-накрест. Взглянул на Миролюбива. Тот задымил короткой толстой сигарой.
– Пусть будет один Дефо, – сказал Грин, пуская обрывки бумаги по ветру. – Тот, который Робинзон Крузо.
– Хорошая книга, – сказал Миролюбов. – И вы такую можете написать. А что касается глухонемой, то…
– То? – Грин даже ногой притопнул. – То?
– Избыть ее надо вне литературы вашей, вот как я думаю. Кое-что и до меня дошло. А не жаль рассказули?
– Я для вас, Виктор Сергеевич, напишу, – весь вспыхнул от сжигавшей его радости Грин. – Мне бы от разноцветных журналов уйти!
– А вы им высший сорт давайте. Что мне, то и им. А потом и большая литература примет вас. Вот увидите. Не фокусничайте только. Ну, раз фокус показали, два показали, и довольно. Валерий Яковлевич тоже с бледных ног начал, а до чего дошел! Как прекрасно работает! Большой поэт из него выйдет. Да и вышел уже. Ну-с, вам куда? Проводите-ка меня до Невского.
Взял Грина под руку, и они пошли нечетной стороной Садовой, – оба высокие, длинноногие, умный редактор и талантливый писатель.
– Вы мне дадите небольшую вещицу, голуба, к пятнадцатому августа. На лист, полтора. Простите, что я вас учу, но вы пишете, я печатаю. Следовательно, могу требовать. Хочу получить такую вещь, которая…
– Приготовлю, Виктор Сергеевич. Есть у меня темка – пальчики оближете!
– Только никому и никогда не говорите о своих темках, голуба. Творческая мысль должна зреть в тайне. От болтовни всегда что-то теряется. Терпеть не могу, когда писатели хвастают своими замыслами. Блок, например, помалкивает. Напишет – прочтет, принесет, покажет. Бунин терпеть не может анонсирования своих рассказов. Ну, а за авансом приходите завтра. Сотенку отпущу. Больше не выйдет. Денег у меня мало. В мае пятьсот штрафу уплатил. Так как же, могу рассчитывать на вас?
– Даю слово, Виктор Сергеевич!
Грин сдержал слово. Он написал рассказ раньше срока и передал его секретарю для Миролюбова. По улицам Петербурга с песнями шли запасные. Первые плакаты с карикатурными изображениями Вильгельма Второго расклеивали на домах и заборах. С Варшавского вокзала ежедневно отправлялись воинские эшелоны. Грин ожидал повестки, и она пришла.
В канцелярии воинского начальника на Фонтанке, 90, Грина продержали шесть часов, потом вместе с другими выпроводили на двор. Старший писарь встал на табурет и объявил, что всем тем, кого он сейчас назовет по фамилии, нужно явиться завтра сюда, в проходные казармы, к восьми утра. Толпа в двести человек окружила писаря. Ивановы, Петровы, Семеновы, Власовы, Парфеновы выкрикивали «я» или «здесь», получали из рук писаря солдатскую справку и уходили домой. Грин из любопытства ближе подошел к писарю; ему нравилось, как тот, раскалывая воздух ребром ладони, по слогам произносил;
– Ту-ма-ков!
– Го-ро-ди-щен-ко!
И вдруг старший писарь отрывисто крикнул:
– Гриневский!
Отзыва не последовало.
– Гриневский! – еще раз крикнул писарь.
– Я здесь, – последовал ответ. – Только, господин писарь, мне нужно на фронт, а вы собираетесь мотать меня по казармам!
– Забирай документ и иди выяснять на комиссию, – сказал раздатчик справок и вручил Грину длинную, узкую полоску бумаги. Грин взял ее и поднялся туда, откуда его только что выпроводили. Там он отыскал комнату, в которой переосвидетельствовали калек и больных. Грин разделся. Над ним принялись смеяться:
– Освободят! На этакие ходули рейтуз не сыщешь!
– На войну идти не хочется, друг милый?
– Пойду куда угодно, только я хочу с умом, с толком, а не так, куда господин старший писарь пожелает, – отозвался Грин.
На комиссию вызвали всех раздевшихся, Грина не вызывали. Он сам себя вызвал и вошел в комнату медицинского осмотра. Встал, как полагается, и произнёс:
– Вовсе освобожденный от военной службы уроженец города Вятки Александр Степанович Гриневский, по профессии писатель, печатаюсь под фамилией Грин. Разрешите доложить?
Председатель комиссии, военный врач в чине подполковника, оглядел членов комиссии и несколько конфузливо сказал:
– Пожалуйста!
– Мои документы были отобраны писарем в соседней комнате для включения меня в список на осмотр, но случилось так, что я угодил в число отправляемых на Охту, в Первый запасный пехотный полк.
– Чего же вы хотите? – мягко спросил председатель комиссии.
– Порядка и разума, – ответил Грин. – Я русский человек. Я люблю мою родную землю. Прошу отправить меня на фронт. Стрелять умею.
– Подойдите, голубчик, – сказал председатель и приставил к груди Грина стетоскоп. – Дышите. Глубже. Не дышите. Повернитесь. Не дышите. На что жалуетесь?.. Очень хорошо, но вы в строй не годитесь. Что же нам делать с вами? Вот вы говорите – писатель, а я вас, простите, не знаю, не читал.
– Как ваша фамилия? – спросил рыжеусый капитан. – Грин? Не слыхал!
– Услышите, – пообещал Грин. – Я не виноват. Я печатаюсь часто и почти всюду, как раз в тех журналах, которые вы все, господа, очень любите.
– Возраст? – спросил капитан.
– Тридцать четыре года.
Грина попросили на минутку выйти и, кстати, одеться. Только через полчаса комиссия вынесла решение: Гриневского, Александра Степановича, не годного к строевой службе, писателя по профессии, направить в ведомство императрицы Марии на соответствующее использование.
– Только там неинтересно. Связи у вас имеются? – спросил председатель комиссии.
– Связей у меня нет, и вы, очевидно, меня не поняли, – раздраженно произнес Грин.
В канцелярии ему вернули паспорт; на бумажку, изготовленную комиссией, поставили печать.
– С богом! – сказал старший писарь и почтительно козырнул.
Ведомство императрицы Марии предложило Грину работу: придумывать подписи к лубкам, выпускаемым издательством при ведомстве. Грин охотно согласился, оставил свой адрес. Через три недели он зашел узнать, когда же ему дадут обещанную работу.
– Была, да другому поручили, – сказали Грину. – Зайдите недели через две.
Грин пришел через месяц, в конце октября. Главный редактор издательства предупредил его, что работа предстоит пустяковая, на каких-нибудь сорок – сорок пять минут.
– Снимите пальто, Александр Степанович, – сказал он Грину, – садитесь сюда. В этом конверте вы найдете дюжину фотографических карточек. Их необходимо расположить в том порядке, какой вы сами найдете наиболее желательным, удобным. Понимаете? Важно только, чтобы всё это расположение не вылезало из рамок вот этого картона: это подлинная величина карточки, которая будет напечатана нами в количестве двух тысяч экземпляров.
– Ну, я расположу, а что дальше? – спросил Грин, высыпая снимки из конверта.
– А дальше вам нужно будет придумать текст. Перед вами фотографии сестер милосердия, погибших на фронте. Следует дать что-нибудь трогательное, от сердца. Займетесь?
– Займусь, – сказал Грин и приступил к расположению.
Эту пожилую даму в черной косынке – в правый верхний угол, этот аристократический профиль – в левый угол. Так. Веером он расположил четыре снимка с наиболее молодыми и миловидными.
– Самую красивую помещу в центре, – решил Грин. – Эту? Нет. Не эту ли? Вот, пожалуй!
Он встал. Холод прошел по спине, и жаром опахнуло голову. На столе перед ним лежала фотография глухонемой. Ему показалось, что этого не может быть. Вера Суходольская в роли сестры милосердия? Глухонемая сестра милосердия, – может ли это быть? А почему бы и нет? Ухаживать за ранеными может и та, которая не говорит и не слышит. Лишь бы не молчало сердце. Но неужели нет на свете глухонемой?
С опустошающим чувством личной потери, большого горя Грин прошел с карточкой в руках в комнату редактора.
– Вы точно знаете, что эта женщина убита на фронте? – спросил Грин. – Вот эта, Вера Суходольская?
– Знаю, – ответил редактор. – На обороте вы увидите дату смерти. Вот, смотрите: «11 сентября 1914 года. Восточный фронт». Вы были знакомы с убитой?
Грин молча кивнул головой и направился к своему столу продолжать расположение. Ему было нехорошо. Невыносимо грустно. Пальцами, вдруг похолодевшими, он разместил снимки на картоне.
Глухонемая в центре.
Она глядела в глаза Грину и еще глубже… Он не в состоянии был придумать текста, дать то, что могло бы быть немедленно одобрено. Но он отыскал слова глубокие, мудрые, вещие. В прямоугольнике под фотографией Веры Суходольской он написал печатными буквами:
МОЛОДОСТЬ И КРАСОТУ НЕЛЬЗЯ УБИТЬ.НЕПОПРАВИМО ДОБРО.ЗЛО ТАЛАНТА НЕ ИМЕЕТ.1945 г.
Примечания
1
Так по тексту. На самом деле 54 часа = 194400 секунд. (прим. OCR)
