Эльвира Нетесова - Запоздалая оттепель, Кэрны
Вскоре Александра вошла в сарай.
— Пошли ужинать. Заодно и пообедаем, — позвала улыбаясь.
Кузьма оглядел диван. И, прихватив все три стула, вошел в избу.
— О! Уже подчинил? — изумилась баба. — Время даром не терял. Ну, спасибо! — обвила руками шею. Кузьма заметил шальные огоньки в ее глазах, загоревшиеся мигом.
«Дразнит или впрямь решилась?» — обнял бабу, подставил лицо.
Та в глаза заглянула удивленно.
«Иль заимел другую? Что ж так изменился?» — спросила взглядом.
«С чего б пришел?» — ответили глаза Кузьмы.
«Что ж не горишь, как прежде?»
«Хочу, чтоб ты оттаяла… Ведь вон опять же в щеку чмокаешь…»
Шурка рассмеялась тихо, вкрадчиво. Робко прильнула к губам Кузьмы, словно примерилась.
— Шурка, а ведь мы стареем! Сколько в пацанву играть можно, когда и хочется, и колется, и мамка не велит. Мы не вечные… Чего дразнишь?
— Не спеши. Все успеется, — обронила тихо и, выскользнув из мужичьих рук, пошла переодеться. — Ты не жди. Ешь. Я мигом, — ушла в спальню.
Кузьма хотел пойти за ней, но что-то удержало.
Баба вскоре вышла на кухню:
— Ну, как ты живешь? Яков говорил, что в стардоме все бабы по тебе страдают. Даже хорохорятся нынче. От тех, кто вовсе дряхлый, до тех, кто с одиночества в стардом ушел. То верно?
— Якову видней, — ответил уклончиво.
— Ну не сидишь же ты один! Вон сколько времени меня не навещал! — глянула озорно.
— А ты звала?
— Да сколько раз с Яковом передавала. Разве не сказал он? — удивилась Шурка.
— Говорил, — соврал Кузьма.
— Чего ж не приходил?
— А нужен ли я тебе? — оглядел плечи, грудь Шурки, так что баба чуть не носом в тарелку влезла. — Чего ж молчишь? Зачем звала?
— Но почему ты не приходил?
— Со мной был внук. Не мог же я с ним к тебе прийти, когда промеж нами ничего нет. Кто мы друг другу?
— Вот как? Значит, никто?
— Зачем звала? — перебил бабу.
— Нужно было…
— А теперь? Нужда отпала?
— Кузьма, не надо так! Не отшибай сам от себя, — глянула с мольбой.
— Звала, знать, ждала! — встал из-за стола. И, подойдя к Шурке, убиравшей со стола, повернул ее к себе. — Шурка ты моя! Зазноба нежданная. Сколько раз приказывал себе забыть тебя! Но почему не получается? И стоишь перед глазами моими повсюду! То радостью, то наказаньем. То смеешься и зовешь, то гонишь и бранишь. Как быть? Как понять тебя? Ну скажи мне, где ты всамделишная?
Баба загадочно усмехнулась:
— Сам пойми…
— Сколько мы знаем друг дружку? А ты все загадками! Почему не можешь в открытую, прямо сказать и ответить? Во мне иль в себе сомневаешься?
— Ожглась я, Кузьма! А ведь любила! И верила больше, чем себе! Думала, в озеро теплое бросилась, а попала в прорубь. Душу до сих пор морозит от памяти. И болит сердце…
У Кузьмы при этих словах весь пыл угас.
— Раз болит сердце, значит, любишь его, — отошел от бабы, присел к окну. — Вот и починил я всю твою мебель. Теперь уж ни ждать, ни звать не станешь. А и приходить мне ни к чему, — сказал тихо, словно самому себе.
— Насильно никого не докличешься. Не затащишь в избу. Разве только с лопатой… Но я сгорела, Кузьма. Теперь всего боюсь и никому не верю. Даже себе…
— Что ж, майся, как можешь. Ты не первая, кто на снег ровно на кипяток дует. У нас таких — полный стардом! Сколько тебе еще отпущено? Хорошее сиротство хуже плохого замужества! Одиночество — самое горькое горе. Не минет пяти зим, как опомнишься. Рада будешь сыскать, да заметет снегом следы мои и душу. Уже и сам не ворочусь…
Вернувшись к себе, Кузьма удивился.
«Что за наважденье?» — изумился он.
На столе цветы в банке. В комнате все прибрано. Постель по ниточке застлана. Даже полы помыты. Все ложки, тарелки, кружки сверкают чистотой. Стекла в окнах, двери, стол и табуретки отмыты до идеального. На столе, под чистым полотенцем, его обед стоит.
«Кто тут побывал? Кто похозяйничал?» — терялся в догадках человек, перебирая в памяти всех, кто мог бы вот так осмелиться.
Но нет, ни одна из тех, что были благосклонны хотя бы на словах, не решилась бы вот так открыто прийти и позаботиться о нем.
«А может, Ольга была? — подумал о дочери и тут же себя осек: — Ну да! С казенным обедом заявилась бы. Уж если б она, так хоть записку оставила б. Мол, вот я какая! Тут же — молча! Без подписи и намека. Но смелая. Кто ж такая? — чесал затылок. — Тьфу, дурак, зашелся! Ну почему враз об озорстве? А может, какая-нибудь сжалилась и надо мной? За починенную койку вот так благодарит. Теперь ее обомшелые бока не болят! Хотя… Старухе так не управиться. Пороху не хватит. Они все до единой — неряхи и грязнули. Куда им такой порядок навести? Тут не плесень, баба управлялась. Но какая?» — пытался понять Кузьма.
Он хотел спросить у Якова. Но того дома не было. Врач и медсестры находились в стардоме и ничего видеть не могли.
Завхоз, попавшийся Кузьме навстречу, отмахнулся зло:
— Лучше бы помог продукты с машины разгрузить на склад! Только-то и забот у меня следить, какая бабка к тебе свернула! Может, всем стардомом приходили? Почем знаю, если за сотню верст отсюда был? Только вот разгрузили. До того ли мне?
— А где Яков?
— Директор поехал договариваться с акционерами из деревни! — усмехнулся завхоз и добавил: — Скоро все туда поедем. Картоху копать. Из пяти мешков один наш будет! До снегу на зиму картохи запасем. Там повкалываешь, про баб позабудешь. Особо если придется мешки по полю целый день таскать. Эдак с сотню чувалов отволокешь, не то баб, самого себя забудешь как звали. И ничто не зачешется, не побеспокоит! Спать станешь, как дряхлый барбос! Без снов и визга! Так что готовься…
«Ну, подлый хорек! Козел злорадный! До чего паскудный змей! Недаром от тебя баба сбежала на старости лет в неведомом направлении. Только тряпки свои забрала. Адресок черкнуть запамятовала, чтоб и на том свете не сыскал. Небось и ее заездил работой. Вот и не сдюжила жизни с таким козлом! — подумал Кузьма вслед завхозу. И тут же себя осек: От него — живой ушла баба! А от меня — враз на погост. Во как заездил! Коль не мне, так и другому не досталась», — съязвил себе.
— Кузьма! Тебе сын звонил только что. Велел передать, что переехал. А куда, ничего не сказал. Ответил, мол, сам знает! — крикнул с крыльца сторож.
Кузьма кивнул ему. Прошел мимо. Он даже не обратил внимания на женщину, сидевшую на лавочке под старой березой. Да и что на нее обращать внимание? Баба сидела, отвернувшись к воротам, словно кого-то ждала, и казалось, никого не видела и не слышала. Внимательно вглядывалась в каждого человека, выходившего из автобуса.
Случалось, по выходным все старики выходили во двор. Сидели. Ждали. А вдруг о них сегодня кто-то вспомнит? Придет торопливо. И скажет такие теплые, дорогие, самые памятные слова:
— Мама! Я так скучал по тебе…
— Отец! Прости! Я всегда помню… И так рвусь к тебе!
Никто не верит этим словам. Но их так ждут! Ими живут. Их слышат во снах. Пусть это ложь… Но она помогает надеяться, ждать и жить. Иначе не станет смысла. Зачем его вырывать из немощных, слабых рук?..
Вглядываются старики в людей, проходящих мимо, до рези в глазах, с утра до темноты. Забывая о еде и сне. Не покидая двор ни в дождь, ни в снег. Ждут до тех пор, пока из-за темноты становятся едва различимы лишь огни автобусов. Они привозят пассажиров. Но не тех, кого ждут здесь. Те снова оказались занятыми. У них нашлись более важные дела. Что им старики? Они присмотрены. Не голодают и не мерзнут. А что еще нужно? Душевное, родное тепло? Его уже и на детей не хватает… Детвору не сдашь в стардом. Зато приюты переполнены. При живых родителях назвали ребятишек сиротами. Почему?
— Чего, Андреевна, плачешь? — присел Кузьма к полуслепой старухе.
— Это ты, Кузенька? Спасибо, родимый, что уважил, — вытерла глаза платком. — Да как же это нынче? Все так коряво! Внуки мои, обои, с дому ушли. Не хотят с родителями…
— А почему? — насторожился Кузьма.
— Пьют они. Без свету. День и ночь! Совсем стыд потеряли! Ведь и не квелые, работать могли б. Обоих согнали за пьянку навовсе. В доме все пропили насквозь. Даже спят на полу. Срам единый. И детей жалко, внуков. Вовсе несчастными поделались.
— А запили с чего?
— Да с дури! Разве от ума? Другие нашли же выход. Пристроились. И дети при них. И старики. А мне Антошка мой что ляпнул, мол, кабы можно было загнать меня за бутылку, давно б такое справил. Он и Надьку, жену свою, за бутылку чужим сдает на ночь. Где ж такое видано, сам ее в грех толкнул. Когда отказывалась она, он бил ее смертельно и орал, коль руками его прокормить и поить не может, нехай телом шевелит. Поначалу плакала, повеситься хотела. Потом обвыклась, спилась навовсе. А вот дети не смогли терпеть. Ох и горе мне… Когда уж Бог приберет, чтоб ничего не видеть? Може, на том свете Господа умолю, чтоб моих образумил и детям не дал пропасть. Им-то за что эти беды? — лила бабка стылые слезы…
