Энн Брашерс - Имя мое — память
При мысли, что София родилась в этом благородном доме, мои намерения показались мне нескромными. Вероятно, она была леди Констанцией. Она вернулась в качестве жены мирового судьи, а я был босоногим сиротой.
Узнав о ее причастности к этому дому, я стал постепенно подпадать под его очарование. Старый дом, доверху наполненный старыми вещами. Зная, что я умираю, она приносила мне кое-какую одежду из гардероба ее деда, а затем предусмотрительно удалялась, пока я пытался надеть что-то на себя. Из-за того, что я умирал, она соглашалась брать меня на прогулку по верхним этажам и показывала комнаты, где спали знаменитые мужчины и женщины, иногда вместе.
На следующий вечер София принесла мне книги из библиотеки.
— Если ты прожил так долго, как говоришь, то, вероятно, все это уже читал.
Я изучил корешки книг.
— Да. — Я указал на Овидия: — Читал его на латыни. А вот Аристотеля по-гречески.
— Так ты читаешь на латыни и греческом?
По моему произношению и манерам она догадывалась, что я не выпускник муниципальной школы. София смотрела на меня побуждающим взглядом, в котором можно было прочесть и симпатию тоже.
— Разве мог бы я этого не уметь, живя так долго?
— Какие еще языки ты знаешь?
Я пожал плечами.
— Много разных.
— Например?
— Назови какой-нибудь, и я отвечу.
— Арабский?
— Да.
— Русский?
— Не современный — да.
Она кивнула с сомнением, но была приятно удивлена.
— Ладно. А немецкий?
— Разумеется.
— Японский?
— Нет. Ну, чуточку.
— Французский?
— Да.
София покачала головой.
— Ты со мной честен?
— Абсолютно. Всегда.
— Трудно поверить в то, что ты говоришь.
Я дотронулся до ее вьющихся волос, и она не отстранилась. Я был счастлив.
— Почему бы тебе не поискать в твоей библиотеке? Постарайся найти книгу на языке, которого я не знаю.
Казалось, ей понравилась моя просьба. В тот вечер она принесла мне восемь книг на восьми языках, в каждой из которых я прочитал и перевел для нее по отрывку. София смогла в какой-то степени проверить меня в латыни и греческом, а итальянский, французский и испанский она знала уверенно.
— Но эти языки легкие, — запротестовал я. — Романские языки. Принеси мне книги на венгерском, на арамейском.
С ее лица пропало задорное выражение.
— Как тебе это удается? — тихо спросила она. — Ты начинаешь меня пугать.
Следующие несколько вечеров она приносила мне из дома разнообразные предметы. После книг и языков моим вторым испытанием стали музыкальные инструменты. Ее прадед был коллекционером. А я мог объяснить происхождение этих инструментов и играть почти на всех. Я играл на костяном авлосе и свирели Пана, натертой древним воском, и дул в римскую трубу, на которой два раза играл на протяжении своей военной карьеры в Анатолии. Эти инструменты были слишком старыми и не давали хорошего звука, но, по крайней мере, я сумел продемонстрировать, на что способен.
София смогла принести мне только часть инструментов, но вот однажды вечером повела меня, одетого в бриджи ее деда для верховой езды, из ее бывшей спальни в музыкальную комнату, где я с восторгом играл на клавесине. Пальцы мои огрубели, и, честно говоря, я не обладал большим талантом, но присутствие девушки в такой момент, а также моя память выручили меня.
Мне так хотелось ее поцеловать.
— Ты такой необыкновенный, — сказала она. — Как тебе удается?
— Если бы ты знала, сколько лет я играл, то не стала бы называть меня необыкновенным. Те пальцы, которые есть у меня сейчас, не вполне мне подходят.
— Ты говоришь так, словно у тебя были другие пальцы.
— Да. Сотни. Чтобы играть по-настоящему хорошо, необходимо тренировать мышцы и обладать определенными физическими данными.
Она отвернулась, и я испугался, что зашел слишком далеко со своими сотнями пальцев. Спустившись с небес на землю, я понял, что устал, выдохся и раздосадован тем, как быстро слабеет мое тело. Как я вообще мог желать поцеловать ее?
— Я правда не понимаю, как ты, такой молодой, умеешь делать многие вещи, — ласково произнесла София.
— И почти все они совершенно бесполезны, не так ли?
— Как ты можешь такое говорить?
— Какая польза для меня в том, что я играю на авлосе или свирели Пана? Они устарели. Ты не представляешь, сколько времени я впустую потратил на каждый из этих инструментов. Теперь это не имеет смысла.
— Совсем не впустую! — возразила она.
Глядя на ее разгоряченное лицо, я не мог сдержать улыбки.
— Ты права. Это дало мне возможность попытаться произвести на тебя впечатление.
Посмотрев на свои пальцы, она перевела на меня задумчивый взгляд.
— Разве тебе не доставляло удовольствие осваивать эти инструменты? — спросила она. — Разве не нравилось, что ты умеешь играть?
— Это было давным-давно. Но мне нравилось, что я умею играть.
— Значит, в этом их польза.
Третьим моим испытанием стали навигационные приборы. Коллекционером был еще один из ее предков, так что она испытывала меня в них. Я не только знал, как действует каждый из них, но и связывал с ними необычайно любопытные воспоминания. С каждым была связана какая-то история. Морское путешествие в шторм к мысу Доброй Надежды, опасное плавание под благоприятным расположением звезд. Я рассказывал ей о мощных тайфунах, ужасающих подходах к берегу, нападениях пиратов и многочисленных утопленниках, в роли которых два раза оказывался сам. Ей нравилось слушать об отплытии из Венеции, и я рассказал ей о собаке по кличке Нестор. София снимала туфли и садилась на мою кровать, поджав под себя ноги и слушая, пока я не замолкал. Потом прислонялась головой к моему колену, и я молил Бога, чтобы она не отодвигала ее.
Когда гасли последние огни в коридоре, София со вздохом собиралась уходить.
— Как мальчик из Ноттингема научился так интересно рассказывать истории?
— Я мальчик из многих мест. Просто я рассказываю тебе то, что помню.
Она посмотрела на меня с сомнением.
— Я постоянно борюсь со своей доверчивостью. Поначалу мне удавалось, но теперь становится все труднее. — София пытливо изучала мое лицо. — В тебе есть нечто такое, что отличает тебя от всех людей, которых я знаю. Какая-то непонятная уверенность. Словно ты действительно человек, знающий целый мир.
Я рассмеялся, счастливый, что она позволила мне долго держать ее за руку.
— Почему ты не знаменит? Почему о тебе не пишут писатели, а фотографы не снимают тебя?
Я был задет и не скрывал этого.
— Никто обо мне ничего не знает. Я никому не говорю. Не хочу быть знаменитым. И почему кто-то должен мне верить?
— Потому что ты умеешь делать необыкновенные вещи.
— Как и многие другие.
— Но не как ты.
Я дотронулся до повязки на ребрах.
— Мне хочется прожить свою жизнь по возможности спокойно. Не желаю, чтобы меня считали сумасшедшим, отправили в психушку, куда попадают люди со старыми воспоминаниями. Я никому не рассказываю об этом.
— Но мне ты рассказал.
Я повернулся к ней. Я чувствовал приближение могилы и не мог поступить по-иному.
— Господи, София, ведь ты для меня не «кто-то». Разве ты не слышала, что я говорил? Может, ты считаешь меня очередным трогательным парнем на твоем попечении, и так оно и есть. Но ты для меня — все на свете.
Я сел, выпрямившись и покраснев, но был настроен так решительно, что почти не чувствовал свои легкие и остальное тело. София отпустила мою руку, и было видно, что она вот-вот заплачет.
— Прошу, постарайся мне поверить, — произнес я. — Это произошло не случайно. Ты находилась со мной с самой первой жизни. Каждый раз ты — мое первое воспоминание, единая связующая нить всех моих жизней. Именно ты сделала меня личностью.
Хоупвуд, Виргиния, 2007 годЛюси проводила дни в одиночестве. Стоя за прилавком в магазине «Здоровая еда», она смешивала фруктовые коктейли из множества ингредиентов для бесконечной, как ей казалось, очереди покупателей, но при этом была настолько погружена в свои мысли, что, по сути дела, оставалась одинокой. Звук крошащегося в блендере льда то врывался в череду ее постоянных размышлений, то опять затихал. Он был саундтреком к ее лету.
Она ничего не сказала Марни. Она и себе ни в чем не признавалась. Люси дожидалась нужного момента.
Чаще всего она думала о Дэниеле. Не знала, думать ли о нем как о живом или о мертвом, но думала о нем постоянно. И все время мысленно разговаривала с ним.
Ей казалось, она стала лучше понимать его одиночество. Она понимала это состояние настолько хорошо, что чувствовала, будто подхватила его от Дэниела, как лихорадку. Что ж, поначалу заразилась от него помешательством; одиночество возникло намного позже. Когда ты знаешь, что отличаешься от других, когда твой внутренний мир непонятен никому, включая тебя самого, то это, естественно, изолирует тебя от людей. Ты не в состоянии уловить то, о чем принято думать у нормальных людей, в сравнении с тем, о чем на самом деле думаешь ты, и расхождение между вами растет. Самые обычные отношения становятся более напряженными, пока ты, возможно, не прервешь их.
