Филип Рот - Профессор Желания
И что же мне было делать — жалеть Артура, рыцарски преданного недостойной его женщине или, напротив, завидовать ему? А может быть, мой бывший ментор и нынешний благодетель отчасти лжец, а отчасти мазохист; а может быть, он ее просто любит? А может статься, игривая кошечка Дебби, которую и красавицей-то не назовешь, смазливая мордашка, никак не больше, — может статься, своим непорядочным поведением она привносит спасительное разнообразие, глоток свежего воздуха в благопристойную жизнь Артура, без которого он просто-напросто задохнулся бы?
«Ошиздованный» — такой диагноз мог бы поставить Артуру наш университетский «приглашенный поэт» Ральф Баумгартен. «Ошиздованный» или «шизданутый» (оба эпитета являются производными от излюбленного авторского неологизма Баумгартена, существительного «шизда», рифмующегося в его стихах то со «звездой», то с «ездой», то с «уздой» и ассоциирующегося, разумеется, с характерным для любовной шизофрении расщеплением сознания). «Шиздострадальцев» — а именно к этому подвиду женатых мужчин причислил Артура Шёнбрунна холостяк Баумгартен — характеризуют рабская покорность и собачья преданность не столько женам, сколько многовековым традициям, выработанным и свято соблюдаемым замужними женщинами для того, чтобы держать укрощенных и объезженных мужей в узде, рифмующейся, понятно, с «шиздою». В узде, хотя бы примерить которую на себя наш поэт категорически отказывался. Я готов согласиться с Баумгартеном в том, что его откровенно непочтительное отношение к прекрасному полу, равно как и его сексуальная (гетеросексуальная!) практика, стали главными причинами того, что по истечении первого срока контракт с молодым мужланом от литературы университетской администрацией продлен не был. Так или иначе, заслужив откровенное презрение некоторых университетских коллег и их жен, он не сделал ровным счетом ничего, чтобы облагородить или хотя бы несколько замаскировать свои любовные (да и жизненные) правила и привычки, сколь бы чудовищны они ни были. Судя по всему, чудовищность и была тем идеалом, к которому он стремился, да и основным источником удовольствия тоже.
«Склеил девицу в музее, а на выходе, представляете, Кипеш, нос к носу столкнулся с вашими друзьями. Дебби сразу же потащила мою подружку в дамский туалет, чтобы расписать меня во всех красках, а ее муж, разумеется, с всегдашней своей учтивостью поинтересовался, давно ли мы с Ритой нашли друг друга. Часа полтора назад, ответил я, а сейчас, говорю, мы уходим, потому что во всем этом чертовом музее нет ни одного укромного местечка, где можно было бы перепихнуться. И, кстати, спрашиваю, Артур, как на ваш взгляд ее попка? Ведь правда пухленькая? Но он, конечно же, уклонился от ответа. Прочитал мне целую лекцию о том, что люди должны относиться друг к другу с большей терпимостью».
Конечно же, Баумгартен ловил рыбку, большую и маленькую, широким (и частым) неводом. Когда мне случалось прогуливаться с ним вдвоем по Манхэттену, он не упускал из виду ни одной юбки и приставал практически к каждой особи женского пола между пятнадцатью и пятьюдесятью с расспросами, преподносимыми так, словно ответы и впрямь имеют для него жизненно важное значение.
— Глянь, какая шикарная шубка! — восклицает он, во весь рот улыбаясь женщине в обшарпанном пальто с меховым воротником, толкающей перед собой детскую коляску.
— Вы очень любезны, — откликается та.
— А могу ли я поинтересоваться, что это за мех? Какое животное рассталось с жизнью, чтобы на свет появилась такая красотища? Сроду не видывал ничего подобного!
— Это? Это искусственный мех.
— Быть такого не может!
Всего через пару минут он, не переставая изумляться (и, кстати, его изумление не на все сто процентов наигранно), узнаёт, что молодая женщина в зимнем пальто с воротником из искусственного меха — разведенка, мать троих детей и успела благополучно вылететь из какого — то Университета-в-Трех-Тысячах-Километров — Отсюда. Обращаясь ко мне (а я сознательно отступил в сторонку), поэт восклицает:
— Ты слышал, Дэйв? Ее зовут Алисой. Алиса родом из Монтаны, и вот она разгуливает с детской коляской по улицам Нью-Йорка!
И молодая мать, судя по ее виду, ничуть не меньше самого Баумгартена поражена тем, что к двадцати пяти годам проделала такой путь.
Успех уличного знакомства, наставляет меня Баумгартен, зависит от умения не задать ни одного вопроса, на который дама не смогла бы ответить не задумываясь. И с предельным вниманием выслушивать ответы, сколь бы банальны они ни были.
«Ты ведь читал Генри Джеймса, Кипеш? Вот и поступай, как он велит: расписывай роль по репликам! И произноси со значением каждую! Пусть женщина поймет, что тебе на самом деле интересно, кто она такая, откуда родом и почему одевается так, а не иначе. Вот это я бы и назвал истинной учтивостью. Вот это я бы и назвал подлинной терпимостью. И прошу тебя, никаких насмешек! Твоя беда в том, что ты воспринимаешь мир во всех его взаимосвязях, воспринимаешь комплексно, и это, разумеется, прекрасно, но женщин это отпугивает. Поверь, женщина, идущая на уличное знакомство, ни в коем случае не настроена на шутливый лад. Ты подшучиваешь над ней, а она смотрит в сторону. Ей хочется внимания. Ей хочется поощрения. Ей хочется лести. И, знаешь ли, парень, ей ни в коем случае не хочется мериться с тобой умами! Прибереги остроумие для статей и рецензий. А на улице не умничай. А на улице держи себя просто. Для этого и создана улица».
Уже в первые месяцы в стенах университета я обнаруживаю, что, стоит имени Баумгартена всплыть на каком-нибудь академическом сборище, как тут же находятся люди, на дух его не переносящие и прямо-таки рвущиеся объяснить всем и каждому почему. Дебби Шёнбрунн говорит, что «приглашенное позорище» было бы смешно, не будь оно, если воспользоваться ее и мужа излюбленным словечком, столь «деструктивно». Разумеется, от меня не ждут возражений: сиди, парень, допивай свой коктейль, а потом убирайся восвояси.
— Не так уж он плох, — говорю я ей. И, подумав, добавляю: — Честно говоря, он мне даже нравится.
— Но чему же тут нравиться?
Убирайся восвояси, Кипеш. Пустая квартира — вот где тебе самое место; выбирая между бессмысленным спором в гостях и постылой холостяцкой берлогой, ты и сам прекрасно знаешь, куда тебе дорога.
— А чему же тут не нравиться? — Я упорствую.
— Ну, я даже не знаю, с чего начать, — с полоборота заводится Дебора. — Может быть, с его отвратительного отношения к женщинам? Отвратительного, бессовестного, прямо-таки убийственного. Судя по всему, он самый настоящий женоненавистник!
— А по-моему, он любит женщин!
— Дэвид, в вас вселился бес противоречия, вы сами не знаете, что несете, и каким тоном! Честно говоря, я не понимаю почему. Ральф Баумгартен — позорище, и его стихи — тоже. В жизни не читала ничего столь же варварского и бесчеловечного. Возьмите его первый сборник и сами увидите, как он относится к женщинам!
— Ну, я, знаете ли, еще не читал его стихов… (Это ложь.) Но мы с ним пару раз встречались за ланчем. И я не нашел в нем ничего предосудительного. Вполне ведь может быть и так, Дебора, что стихи — это одно, а человек — совершенно другое.
— Начнем со стихов: самодовольный, напыщенный вздор без капли таланта. А теперь перейдем к человеку… Взять хотя бы его походку: как он вышагивает, как держится, как одевается под отставного офицера! А его физиономия… Эти подлые глазки и кривая ухмылка. Для меня загадка, как девицы соглашаются с ним хотя бы пройтись.
— Наверное, в нем что-то есть.
— Да нет, это в них чего-то нет! Послушайте, вы такой милый, такой элегантный, а он такой хищный, такой отвратительный. Что у вас может быть общего с этим порочным до кончиков когтей стервятником?
— Мне с ним весело. — Я пожимаю плечами, а затем действительно допиваю коктейль и убираюсь восвояси.
Вскоре я узнаю, какие откровения извлекла «наблюдательность» Деборы из нашего застольного спора о Баумгартене. Конечно, чего-то подобного мне следовало ожидать, причем, скорее всего, получил я по заслугам. Беда, однако, что я этого не ждал и, будучи застигнут врасплох, оказался уязвлен не на шутку.
На торжественном ужине у Шёнбруннов (куда я приглашен не был) хозяйка дома объявила всем собравшимся, что Баумгартен стал с некоторых пор духовным наставником Дэвида Кипеша, «на практике вершащим надругательство над женщинами», о котором сам Дэвид только мечтает с тех пор, как его несчастный брак пришел к «убийственному концу». Убийственный конец в Гонконге — кокаин, копы, коварство женатого любовника, — равно как и убийственные факты из начала и середины моей супружеской жизни, были тут же расписаны ею во всех красочных деталях. И все это я узнал из достаточно надежного источника — от одного из гостей Шёнбруннов, человека весьма порядочного и к нашей истории отношения не имеющего; докладывая мне обо всем, он полагал, будто делает доброе дело.
