Владимир Вертлиб - Остановки в пути
— Давай опять в Израиль, что нам тут-то делать?
— Как?! — возопил отец. — Сначала все бросили, сначала уехать решили, а потом ни с того ни с сего опять в Израиль возвращаемся? Ты же перед отъездом с работы уволилась! Да и квартиры у нас там больше нет!
— Ну, — по некотором размышлении предложила мама, — можем еще раз в Австрии попробовать.
— Да что мы там забыли? Я хочу жить в стране, где моего сына принимают как равного, в стране, где у него будущее есть. А в Австрии он для всех был и останется жидом. А в Израиле ему весь этот бардак еще с оружием в руках защищать придется. Нет, ты как хочешь, а в Израиль я не вернусь.
— А что ты все о себе да о себе! — взорвалась мама, и в голосе ее появились непривычно высокие, истерические нотки. — Если ты все ради сына делаешь, можно ведь и его спросить!
Вдруг они оба посмотрели на меня. Мне стало страшно, а самое главное, я никак не мог понять, чего от меня хотят. Отец встал, обнял меня за плечи и заглянул в глаза.
— Решай, сынок, — проговорил он. — Ну, что — в Израиль вернемся, в Австрию поедем или тут останемся, ждать у моря погоды? Что нам делать, а? В конце концов, мы ж это все ради тебя.
Я в отчаянии посмотрел на маму, но она сидела, опустив глаза, с серьезным и сосредоточенным видом.
— Не знаю, — пробормотал я. — Дайте мне почитать спокойно, и вообще, я есть хочу.
— Ты уже два куска торта съел, — строго напомнила мама. — А книжки твои мы все равно выкинем.
— Ну, и где бы ты хотел жить? — не отставал отец. — В Израиле, в Австрии, здесь — в Италии? Или, может, все-таки с Латинской Америкой попробовать?
— Нет-нет.
Я сам удивился, как тихо и робко я промямлил это «нет-нет».
— Ладно, Латинская Америка отпадает. А в Италии остаться хочешь?
Я вспомнил о краже и покачал головой.
— Значит, остается Израиль или Австрия.
Я заплакал. Опять в Израиль мне не хотелось, да и в Австрии что хорошего? Чтобы опять в четырех стенах сидеть, чтобы идиоты всякие меня «чуркой» и «чучмеком» обзывали? Тут я громко зарыдал.
— Никуда я не хочу, — кое-как еще сумел выдавить из себя я.
— Значит, хочешь остаться в Остии, — заключил отец.
Я опять затряс головой.
— Послушай, но это же нелогично, — запротестовала мама. — Если уезжать ты никуда не хочешь, значит, хочешь остаться здесь. Ты же уже большой, пора бы научиться разумно рассуждать.
Разумно рассуждать я умел, но родителям так и не ответил. Все еще рыдая, я стал как потерянный бродить по комнате взад-вперед.
— Знаешь, давай оставим его в покое, — предложила мама.
Мой взгляд случайно упал на чемоданчик с книжками. И тут меня осенило: я схватил его и выбежал из комнаты мимо ошеломленной Кармен, не поднимая глаз.
Я скатился по ступенькам, пронесся через пьяццу. Зинаиды Борисовны с ее прилавком на всегдашнем месте не было. «Значит, она даже вечернюю выручку пропускает, — подумал я, — и все из-за меня». Вспомнил, и снова заревел. Какие-то итальянки участливо стали меня о чем-то спрашивать, но я все равно ничего не понимал. Я бежал на пляж, я запыхался, рука у меня затекла — мне даже показалась, что она вытянулась. «Еще час пройдет, — решил я, — и она у меня будет, как у гориллы, до земли».
По каменной лесенке я спустился на берег, снял сандалии, взял их в левую руку, а правой волочил по песку чемоданчик.
Солнце уже село, но темнота еще не сгустилась. Море в сумерках казалось почти черным, словно подвывающее кровожадное чудовище. Пляж совсем опустел. Я засучил штаны, на всякий случай отнес сандалии подальше от воды, обеими руками обхватил чемоданчик и зашел в воду. В этот час, на исходе жаркого летнего дня, вода, по-моему, была теплее, чем обычно. Я размахнулся, резко развернулся в пол-оборота и швырнул чемоданчик в море. Он плюхнулся и пошел ко дну, потом на мгновение всплыл и исчез в разбивающихся о берег, пенящихся волнах, теперь уже навсегда. У меня возникло ощущение, будто я утратил самое дорогое, что у меня было. Я представил себе, как книги пропитываются водой, как превращаются в бесформенные комья, как соль выедает буквы, те самые буквы, что радовали и утешали меня все мое детство. Мне стало ужасно себя жалко, я снова заплакал, уселся на песок, и тут вспомнил, как мама говорила, что я уже большой, понял, что большим мне быть не хочется и что легкой и приятной жизни у меня не было и не будет.
Кто-то что-то громко произнес у меня над ухом, и я испуганно вздрогнул. Ко мне подкрадывался какой-то тощий тип в шортах и в футболке с голубыми полосками. В голосе его звучала угроза. Я вскочил и бросился наутек, пробежав в обратном порядке уже проделанную дистанцию: по улице, на пьяццу, через ворота во двор, под сушащимся бельем, домой. Дверь на третьем этаже была открыта. Отец обрушился на меня с упреками: «Мы чего только ни передумали! А вдруг с тобой что-нибудь случилось? А вдруг тебя убили, а? — кричал он. — А вдруг ты заблудился? А вдруг на тебя кто-нибудь напал?» Я всю эту сцену видел как сквозь туман. Меня охватило страшное равнодушие ко всему на свете. Я словно перенесся куда-то далеко-далеко и безучастно, точно издалека, наблюдал, как мама и синьор Кореану успокаивают отца, как синьора Кармен громко и убедительно тараторит что-то по-итальянски, как отцовская вспышка ярости постепенно проходит, как голос его становится спокойным и даже нежным, как он примирительно шутит, как мама приносит мне поесть. Ужин я проглотил быстро, даже не заметив, что ем, лег в постель и сразу же заснул.
Через несколько дней мы уехали. Родители без меня приняли решение вернуться в Вену. На прощание синьора Кармен обняла меня, снова назвала «своим бамбино» и подарила маленького плюшевого медвежонка. Медвежонок был бурый, с голубыми стеклянными глазками. Я вежливо поблагодарил, но играть с ним, разумеется, не собирался. В конце концов, я же был уже большой. Синьор Кореану пожал отцу руку и сказал: «Надеюсь, в следующий раз вы сюда в отпуск приедете». И все рассмеялись.
На вокзал мы шли, соблюдая раз навсегда заведенный порядок. Впереди, пыхтя, тащил два тяжелых чемодана отец. На спине у него, как обычно, расплывались пятна пота. Чуть позади несла маленький чемоданчик, рюкзак и дорожную сумку мама. За ней трусил я с маленьким рюкзачком и двумя полиэтиленовыми пакетами, набитыми едой. Напротив продавала свои пироги Зинаида Борисовна. Вид у нее был усталый. В нашу сторону она даже не взглянула.
Если бы мои родители знали, что всего через несколько недель американские власти по настоятельным просьбам итальянского правительства и римской мэрии в рамках однократной гуманитарной акции дадут всем русским эмигрантам в Остии въездные визы, то, само собой, остались бы в Италии.
Ночью, в венском поезде, отец говорил и говорил без умолку. Он повествовал о своих планах, о том, что Вена будет лишь короткой остановкой на нашем пути, что он не из тех, кто сразу опускает руки, что его ждут США или другая страна, где ему и его семье уготовано лучшее будущее. С каждым часом сгущался за окном мрак, и с каждым часом воодушевление отца перерастало в эйфорию. Глаза у него покраснели от усталости, щеки в тусклом свете вагонной лампы словно ввалились, в лице не было ни кровинки — он напоминал революционера, стремящегося изменить мир. Он уверял, что сейчас для нас начинается новая жизнь, что Рим был лишь отступлением от главной темы, что все мосты сожжены и что к прошлому, то есть в Советский Союз и в Израиль, нет возврата. «С прошлым покончено навсегда! Мосты мы построим новые!» — воскликнул он так громко, что я вздрогнул и очнулся от полудремы. И, точно в подтверждение его слов, этой же ночью в Вене обрушился мост Райхсбрюке.[34]
VII. Стройки
Своей успешной школьной карьерой я во многом обязан Гёте, а точнее его знаменитому раннему произведению «Страдания молодого Вертера». Я эту книгу не читал, только однажды, когда мне было десять, пролистал и решил, что она скучная, неинтересная и вообще какая-то странная. «Вертера», тоненькую желтенькую книжечку издательства «Реклам», я нашел на коричневом деревянном сидении в городской электричке, когда ехал на площадь Карлсплатц посмотреть, как строят самую большую в городе станцию метро. Просторную, окаймленную роскошными зданиями площадь в ту пору как раз уродовал глубокий котлован, на дне которого вздымались бетонные опоры.
С тех пор как, по пути заглянув в Остию, мы вернулись из Израиля в Вену, я методично объезжал все городские стройки подряд, пользуясь тем, что школьникам полагается бесплатная карточка. Зачарованно следил за тем, как меняется город и как мрачные доходные дома рушатся под натиском бульдозеров, экскаваторов и скреперов. Наружные стены с торчащими деревянными балками и полусгнившими перегородками, на которых кое-где еще шуршали под ветром остатки обоев, огораживали толстыми тросами. Оглушительно завывали двигатели. Мощный удар — и столетние здания, с комнатами, загроможденными хламом и усеянными осколками битой посуды, с вонючими общими уборными и с разбитыми лестничными ступенями, с грохотом обращались в прах и медленно оседали в облаке пыли. Но больше всего меня пленяли строящиеся станции метро, которому предстояло сменить дребезжащие вагоны городской электрички. Цветными фломастерами я отмечал на карте будущие линии подземки и бесил родителей бесконечными рассказами и объяснениями.
