Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)
— Это мой муж, — представила мне незнакомца Ольга Владимировна и с видимой гордостью и слегка иронично добавила: — Президент нового совместного предприятия — Денис Останин.
На набережной Фонтанки около Летнего сада и Михайловского замка задувал промозглый ветер, разнося первые ноябрьские снежинки. В гранитной нише набережной ёжилась от холода маленькая бронзовая птичка в белой снежной шапочке набекрень. Клювик пичуги был широко открыт, и казалось, что она вновь напевает свою весёлую и незатейливую песенку.
Я, облокотившись на перила, смотрел на Чижика и слушал Дениса. Рядом с ним стояла Ольга. Чуть поодаль Влад. Красивый, стройный и взрослый.
— Наверное, всё же подействовало Сашино предупреждение или это было какое-то предчувствие, какой-то внутренний голос, а может, это просто судьба… даже и не знаю… Поверьте, мне тогда было очень стыдно, — говорил тихим голосом Денис. — Честное слово, я, видимо, просто провалился бы сквозь землю, если бы меня кто-нибудь в тот момент увидел. Взрослый, солидный мужчина, один, на тёмной лестничной площадке заброшенного дома, вдруг влезает на усыпанный грязью и окурками подоконник, прижимается всем телом к капитальной нише окна и, вытянув левую руку, нажимает на эту проклятую ярко-зелёную кнопку.
Вы знаете, взрыва я даже не услышал. Просто увидел столб пламени и пролетающую мимо меня дверь с выведенной на ней чёрной масляной краской цифрой «одиннадцать».
Денис замолчал и посмотрел вниз на тёмные волны Фонтанки.
Мимо проплыл грязненький чёрный трудяга-буксирчик и приветственно гуднул. Мы дружно помахали ему, и Чижик чуть заметно повернул свою маленькую, с открытым ртом, бронзовую головку в шапочке из первого питерского снега и проводил этот кораблик долгим печальным взглядом.
— А Антон всё-таки подобрал секретный код к ноутбуку, — с гордостью за друга вступил в беседу Влад. — Он теперь часто у нас бывает, и Вера Михайловна тоже. Она очень о нём заботится.
— Да, Антон талантливый парнишка, — поддержал сына Денис. — Вот школу закончит, обязательно возьму его к себе в новую фирму.
В этот момент случилось то, чего я так опасался, оставляя автомобиль на набережной под знаком «Остановка запрещена», — точно за моей машиной притормозила чёрная милицейская «тойота». Из нее вышел высокий плотный мужчина в тёмной кожаной куртке. Я полез было в пальто за правами, но, посмотрев в улыбающиеся и приветливые глаза мужчины, вытащил руку из кармана и протянул её для дружеского рукопожатия.
Минус один
В самом начале две тысячи второго года меня пригласил на разговор губернатор Санкт-Петербурга Владимир Яковлев.
Проведя блиц-разведку в кабинетах да коридорах Смольного (кое-кого всё-таки знаю), выяснил, что, скорее всего, мне поступит предложение поработать в составе городской комиссии по помилованию.
Не то из газет, не то по телевидению, но краем уха я уже слышал, что Президент принял решение о расформировании Российской так называемой «комиссии Приставкина» (блистательного писателя, а как позже оказалось, и прекраснейшего человека) и передаче её полномочий в регионы. Так что коридорный Смольный, похоже, на этот раз был прав.
Поразмышляв пару бессонных ночей, посоветовавшись с друзьями, я твёрдо решил — откажусь. Тюрьмы да колонии, статьи Уголовного кодекса да протоколы осмотра мест преступления — я любитель окунаться во что-то новое, ранее мною не изведанное, и, кстати, всегда чувствовал себя при этом уверенно и комфортно, но окунаться именно туда мне не хотелось вовсе.
А главное — эти предстоящие встречи с чужой болью, горем, безысходностью. Хорошо зная себя, свой характер, я также понимал, что, увы, не смогу просто сталкиваться, встречаться… Я буду эти чужие судьбы и чужие страдания постоянно носить в себе.
А судеб несчастных этих там — пруд пруди. Ведь за каждой просьбой о помиловании стоит далеко не одна судьба просящего милости, а и судьбы его близких, родственников, друзей. Но ведь есть ещё судьба потерпевшего. И у него есть родные и близкие люди, а значит, опять судьбы. Вправе ли я судьбы этих, однозначно, несчастных людей решать?
Казнить нельзя помиловать. Пусть раз за разом ищут другие, — в какое место сего недоработанного королевскими бюрократами указа приткнуть этот замусоленный частым пользованием знак препинания. Другие! Не я!
Короче, нет. Не нужна мне эта ЗАПЯТАЯ В КАРМАНЕ. Своих проблем да бессонных ночей с запасом хватает. Откажусь, и всё!
А тут ещё и жена, от кого-то прознав о грядущем мне предложении, с умным видом заявила, что, если я соглашусь, то первое же прошение, которое я получу, будет как раз её — прошение о разводе. Кстати, так и сказала — не ходатайство, а именно прошение.
Во всех там самых-пресамых высоких указах, кодексах и других чиновничьих наработках — везде читаешь — «ходатайство». С самых высоких трибун, правда, с ударениями в совершенно непредсказуемых местах — всегда слышишь — «ходатайство».
Ухо, надо сказать, и раньше резало. Притом не только из-за ударения. Полез в словари разные. Правы оказались и ухо, и жена. Не правы указы, сколь высокими чинами они бы ни подписывались. И уста, сколь высоким лицам государства российского эти уста ни принадлежали. Негоже самому за себя ходатайствовать.
За других — извольте. За себя родного, увы…
Ну да ладно. Мне-то какое дело? Я ведь отказываюсь…
В марте этого же года я как председатель комиссии по помилованию Санкт-Петербурга открыл в Смольном её первое заседание…
Сейчас мне трудно сказать, почему я принял такое решение. Почему согласился? Что меня подтолкнуло? В первую очередь, конечно же, сострадание к оступившимся людям. Особенно к молодым. К тем, кто впервые и чаще всего крайне обидно и нелепо переступил грань между грязной, душной, забитой до предела камерой и остальным миром. Это только физически нас разделяют толстые стены, колючая проволока, прочные решётки и тяжёлые железные двери. А когда к совершенно абсурдным образом «сложившимся обстоятельствам» в нужном месте и в нужный момент примешиваются собственная удалая дурь, мальчишеская безответственность и русское авось, грань эта чаще всего оказывается зыбкой и почти невидимой.
И всё! И помочь некому!
А может быть, окончательное решение пришло после встречи с Анатолием Игнатьевичем Приставкиным. После долгого вечернего, плавно и незаметно перешедшего в ночной разговора по душам. Под литр «Грушевой» водки.
Не знаю. Но комиссию я принял. И не раскаиваюсь.
Именно из реальных документов этой комиссии, официальных протоколов заседаний, кулуарных споров и дискуссий, как говорится, «за рюмкой чая», и рождалась предлагаемая вашему вниманию повесть «Минус один».
В ней всё или почти всё — правда! К крыльцу с тремя ступеньками, ведущими к массивной металлической двери офиса, расположенного в старом питерском доме, подошёл сухощавый высокий мужчина лет сорока-сорока пяти. На нём был дорогой, но несколько старомодный и изрядно помятый плащ. Плотные, простроченные брюки заправлены в сапоги из толстой кожи.
Такая одежда вполне могла подойти для поздней осени, но стоял август, который в этом году выдался особенно тёплым и сухим.
Мужчина поднялся на крыльцо, оглянулся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, с трудом дотянулся до небольшого, почти незаметного проёма в верхнем косяке двери. Вскоре он достал из него связку изрядно покрытых ржавчиной ключей. Немного повозившись с замками, мужчина открыл дверь. Судя по громкому скрипу несмазанных петель, её давно никто не открывал. Ещё раз внимательно оглядев улицу и прикрыв за собой дверь, мужчина уверенно нащупал выключатель. Покрытые толстым слоем пыли лампочки тускло осветили небольшой зал с кожаными офисными креслами, диваном и журнальным столиком, на котором лежали пожелтевшие от времени подшивки «Вечёрки». Из зала в глубь офиса шёл довольно длинный узкий коридор. Миновав пять или шесть кабинетов, мужчина остановился перед обитой светлой кожей дверью в самом конце коридора. Взгляд его задержался на золотистой табличке, аккуратно прикреплённой к двери: «Ветров Станислав Александрович — генеральный директор», — прочёл мужчина вслух. Его хрипловатый голос, гулко отозвавшийся эхом в пустом коридоре, дрожал от волнения.
Выбрав из той же ржавой связки нужный ключ, мужчина открыл дверь и медленно, как бы с опаской или сомнением вошёл в маленькую приёмную с одним окном, выходящим в тёмный двор-колодец. В полумраке виднелись контуры письменного стола с компьютером, факсом и несколькими телефонными аппаратами. В углу стояла металлическая вешалка с пустыми плечиками, рядом два мягких кресла. Дверь в кабинет была полуоткрыта. Негромко щёлкнул столь же быстро найденный им выключатель, и, пробиваясь сквозь вездесущую пыль, из двух золочёных люстр вспыхнул свет. Мужчина зажмурил глаза. Его, давно не видавшее загара тонкое, интеллигентное лицо с глубокими морщинами на лбу и возле глаз выдавало смятение и тревогу.
