Сергей Носов - Грачи улетели
Путь до Б. занял часы и часы, много часов; может, и не много часов, но каждый час длился как вечность. К середине пути Чибирев решил, что приобрел язву.
А начиналось пристойно. Почти игрушечный состав трогался по свистку общего для всех вагонов проводника, следившего за высадкой-посадкой немногочисленных пассажиров. На каждой остановке он выходил на перрон, дул в нужный момент в свой свисток, и все было бы ничего, если бы помимо того, что был проводником, он бы не был еще и контролером.
Ни Чибирев, ни Щукин, садясь в поезд, не ожидали подвоха от Тепина. Ехали и мило беседовали. Разговор как-то сразу зашел о мормышках и тут же – о мухах, уже не искусственных, а настоящих, живых. Дядя Тепа утверждал, что средневековая Европа не знала, сколько у мухи ног. Считалось, что восемь. Будто бы на средневековых гравюрах муха изображалась восьминожной, совсем как паук. Просто никому не приходило в голову рассмотреть муху поближе и пересчитать ноги. Ренессанс все внимание сосредоточил на человеке, но никак не на мухе, и лишь с началом эпохи Просвещения человеческая мысль наконец обратилась к анатомии мухи. Собственно, все и началось с Карла Линнея, совсем недавно. “Муха в янтаре – древнейший образ бессмертия, – сказал Чибирев. – Ей ноги еще в античности пересчитали!” – “Уверяю тебя, это не так!” – “Интересно, – спросил Щукин, – если бы у мухи-мормышки было восемь ног, отразилось бы это на клеве?” Обсудить не успели, потому что появился тот, со свистком, – не вошел в вагон, не прошел по вагону, а внезапно возник перед глазами, как бы нарисовался, – причем так: сначала форма (если угодно мундир), а потом уже и ее говорящее и вопрошающее содержание. Щукин в первый же момент охарактеризовал про себя эту форму словом “парадная”, а Чибиреву она показалась несколько экзотической, отчего, еще не подняв глаза на лицо ее обладателя, вспомнил жену: окажись она здесь (жена Чибирева), захотела бы, поди, сфотографироваться с ним (да: с контролером): строен, плечист, цветущий возраст, – контролер ведь тоже силовая структура. Знать, престижна профессия контролера в Германии, если такие идут в контролеры. Помимо свистка аксессуары типа компостера и фонарика дополняла устойчивая, непритязательная, контролируемая контролером улыбка, едва обозначенная на его тонких губах и заметная лишь в той мере, в какой лицо его не должно лишаться выражения сосредоточенности. Чибирев отвечал контролеру тоже улыбкой, потому что, говоря на немецком (на каком же еще?..), контролер обращался к нему лично. Чибирев, улыбаясь, как бы выражал улыбкой признательность за лестный для него, хотя и ошибочный выбор в его лице главного в их компании; как бы шутя, он показал рукой на Дядю Тепу, вон кто главный у нас, к нему вопросы. Дядя Тепа тем временем отвернулся к окну. Куда делся прежний задор? Теперь в глазах его было так много печали, словно, глядя в окно, он думал: “Эти бедные селенья, эта скудная природа…” Немецкую речь, обращенную к нему, он пропустил мимо ушей. Повисла пауза. “Билеты просит”, – простодушно подсказал Чибирев (трудно было не догадаться). “Дядя Тепа, покажи билеты”, – дрогнувшим голосом попросил Щукин. Тут-то и выяснилось, что Дядя Тепа не купил билетов.
Первая остановка. Их высадили с вещами на перрон.
– Ничего, ничего, – говорил Дядя Тепа ошарашенным товарищам, – все хорошо, я знал, что так будет, не волнуйтесь, на этой ветке нет дорожной полиции…
У Щукина дрожали руки.
– Ты знал, что так будет, и не купил билеты? Почему ты не купил билеты?
– Да, почему? – спросил Чибирев.
– Не купил и не купил, – весело отвечал Дядя Тепа.
– Как это так – “не купил”?! – воскликнул Чибирев.
– Так купи! – потребовал Щукин.
Дядя Тепа, не сказав ни слова, куда-то пошел. Остановился он перед расписанием поездов – стал изучать. Потом долго рассматривал карту железнодорожных линий. Потом подошел к краю перрона и устремил взгляд куда-то в даль – по ходу движения поездов. За ним наблюдали попутчики.
– Где билеты? – спросил Чибирев, когда Тепин вернулся.
– В кассе, – сказал Дядя Тепа.
– Ты не хочешь купить нам билеты?
– Хочу, но не могу. И не хочу, если честно.
– Но почему???
Он объяснил, почему. Отчасти по убеждению, отчасти по экономическим соображениям. На этой ветке он никогда не платит за себя, а уж за троих не заплатит тем более. Он назвал сумму, на его взгляд, грандиозную, – здесь ужасно дорогой железнодорожный транспорт. “Но ты ведь обещал довезти нас до дома!” – заорал Щукин. “Я и довезу”, – отвечал Дядя Тепа. “По-человечески!” – взревел Чибирев. “Мало ли что обещал! Если бы не обещал, вы бы тогда не приехали!”
– Ты нас кинул? – спросил Щукин. – Заманил без денег и кинул? В чужой стране!
– Кто кинул? Я кинул? Как же я кинул вас, если я с вами? А вы со мной!
Подходил следующий. Щукин и Чибирев объявили, что без билетов не сядут.
– Напрасный демарш. У меня все равно нет денег. Я не знал, что вы такие нервные. Будьте мужчинами, возьмите себя в руки. Другого пути нет.
Сели, куда же деться. Точнее, вошли. В поезде они немедленно последовали, предводимые Дядей Тепой, в ближайший туалет. Туалет был меньше всего похож на туалет, скорее уж – на образцовую экспозицию из музея туалетов. Как ненастоящий, декоративный какой-то и в этом смысле нефункциональный. Иная сантехника, иная эстетика – и очень тесно. На троих он, конечно, не был рассчитан, тем паче с вещами. Если бы не сумки и рюкзаки, если бы не восемьсот мухобоек, можно было бы уместиться втроем, пускай бескомфортно, но относительно сносно. С багажом пребывание в туалете превращалось в невыносимую пытку. Рюкзак Щукина придавил к стене Чибирева, а рюкзак Чибирева прижимал Щукина к Дяде Тепе, который, чтобы не упасть, упирался кулаком в зеркало. Две сумки вместе с унитазом образовывали трехэтажное сооружение. Еще одна сумка, распираемая изнутри букетами мухобоек, сама собой поставилась на попа и больно колола Чибирева острым выступом в левую ляжку. Металлической тележке не нашлось места на полу, ее держал на весу Щукин, как бы отгораживаясь от Дяди Тепы, при этом ручка тележки давила Дяде Тепе в область четвертого позвонка, но он терпел, скривив шею. Через минуту у Щукина затекли руки. А у Чибирева левая нога. Чибирев подумал, что по-русски это место называют “удобствами”. Какие на хер удобства? – подумал Чибирев. Дядя Тепа тоже страдал. Вот когда им было дано понять, как способно тормозить себя время, замедляться, останавливаться, дразнить невозможностью ближайшего будущего – и как будто вопреки осязаемой быстроте их собственных материальных тел, проносящихся над неподвижными шпалами.
Щукин, по правде сказать, умел бороться с разбуханием времени; ветеран сторожения, профессиональный дежурный, он знал цену труду на галерах бездействия, когда все, что он должен был делать, – это лишь быть; но ведь тогда он мог сачковать, а теперь надо взаправду терпеть, то есть хуже, чем вкалывать, ибо хуже, чем терпение, не бывает работы.
Щукин, чей опыт борьбы с вялотекущим временем был богат, сам, не выдержав, торопил: ну скорее ж, скорей. И сжимал зубы.
А что скорость? Скорость поезда была – сама по себе. Вне влияния на приближение сроков. Можно было сколько угодно торопить поезд – соразмерно разбуханию времени удлинялась, по-видимому, и дорога, так что скорость была ни при чем; хоть стой. Ожидание осложнялось невозможностью в этом сортире никаких вразумительных событий, кроме разве что ударов сердец и прихода на ум то Щукину, то Чибиреву одинаково злых пожеланий в адрес Тепина. Чибирев даже хотел пнуть ногой гада и с трудом удержался, чтобы не пнуть, иначе бы не удержался на месте.
Глядя в зеркало, он думал о трех грациях (ведь надо же о чем-нибудь думать). Да уж. Три грации. Ничего не попишешь.
Тем не менее остановка случилась – трудно сказать, к радости ли или к новым тревогам.
Человек со свистком не был кретином. Он видел, как в вагон воровато вошли трое с рюкзаками и сумками. Он привык верить своим глазам и, когда за проверкой билетов обойдя весь состав (всего-то четыре вагона), не обнаружил загадочных пассажиров, сразу же подумал о туалете. Однако человек со свистком не спешил стучать вопросительно в дверь. Он дождался остановки поезда и, безошибочно определив нужный нужник (из четырех имеющихся), подошел к туалету со стороны платформы. Дядя Тепа, озадаченный тем, что долго не едем, решил подбодрить деморализованных товарищей, – у него смешно получилось (еще подумал: вот ведь, скажут, русский язык перестал чувствовать…), получилось – негромко, по-дружески: “Скоро пронесет”, – имелось то в виду, что скоро состояние будет, когда можно будет сказать “пронесло”, “опасность позади”, – покосился на друзей – ни тени улыбки – лица у обоих мрачны, отвернулись от окна оба. Стекло, естественно, было матовым, непрозрачным, но черт Дядю Тепу попутал воспользоваться приоткрытостью верхней части окна (сверху створка была) – заглянул-выглянул: а на него с платформы глядит свистун!
