Э. Доктороу - Гомер и Лэнгли
Временами становилось шумно, когда кто-то лязгал у входной двери, требуя, чтоб впустили. Лэнгли отыскал где-то в глуши Бауэри место, где на обочине дороги продавалось ресторанное оборудование, уже отслужившее свой срок, и вот, чтобы положить конец нашей задолженности газовой компании, он купил портативную двухконфорочную керосинку, тем самым оставив не у дел громоздкую старую восьмиконфорочную газовую плиту, на которой Бабуля Робайло готовила еду. Лэнгли пошел бы на риск принять смерть от удушья, лишь бы одолеть газовую компанию. А еще наборы посуды и тарелок, мисок и приспособлений вроде кухонных лопаточек — все это пошло в ход, и наши гости не чувствовали себя ни в чем обделенными при готовке нашей общей еды. А электрогитара Джо-Джо вдохновила его на новые приобретения: громкоговорители, микрофоны, стойки для звукозаписи — при этом Лэнгли, зная, что я не самый большой поклонник электрозвука, успокаивал меня, говоря, что все это мы смогли бы сдавать в аренду, потому как число честолюбивых музыкантов, желающих играть на электрогитарах, как он может судить по чтению разделов газет, посвященных развлечениям, стремительно растет день ото дня. «Нет уже больше «Гнись-и-Качайся» с Сэмми Кайем, — говорил он мне. — Нет больше Горация Хейдта с его «Музыкальными рыцарями». Есть электрифицированные музыканты, наделившие себя значимыми именами и повелевающие громадными аудиториями из тех, кто чуть помоложе, и всем им хочется покрасоваться, потрясти задницей, поорать и погрохотать на стадионах, забитых идиотами, своей музыкой, от которой в ушах звенит».
Вот я и говорю, как-то получилось, что я так и не смог усадить Лэнгли и выслушать его соображения о моем унылом вкладе в его «Теорию замещений». Он принял диалог поколений, понимаете ли, а мое представление шло с этим вразрез. Если то, в чем заключен смысл, это универсальная форма Милой Девушки и если всякая милая девушка — всего лишь частный случай выражения универсального, то любая из них вполне могла бы в равной мере подойти и заместить одна другую, как того требует наша безнравственная натура. И если все именно так и есть, как мне сделать так, чтобы полюбить кого-то на всю свою жизнь?
Лисси, повторю, никоим образом не страдала от моей двуличности. Не задавала вопросов, совсем не интересовалась моей прошлой жизнью, за исключением разве что моей слепоты. Да, мы еще раз-другой предавались любовным играм, а потом мне стало очевидно, что моя кровать, одно из самых ценных удобств в нашем особняке, больше привлекает девушку как место для сна. Некоторое время мы еще продолжали медитировать или, как я понимаю, тихонько сидеть рядышком, а однажды она вернулась из своих странствий с какими-то гомеопатическими снадобьями от ожидавшегося вскоре, как она сказала, гриппа, сунула эти пилюльки мне в руку и чмокнула в щеку. Мы были друзьями, и если она спала со мной, ну что ж, так друзья и поступают.
Уже похолодало, не ноябрь ли уже стоял к тому времени? Не помню. Только среди этого народца ни один зиму терпеть не мог. Хотя бы потому, что их организмы не обладали морозоустойчивостью, их промежуточное существование требовало благоприятного климата, какого-то несменяемого тепла, при котором можно выжить при минимуме усилий. Они сами воспользовались кое-каким армейским барахлом, все еще валявшимся кругом (Лисси нашла себе полевую куртку, доходившую ей до колен), так что я понял: скоро они, как и любая другая стая перелетных птиц, взмахнут крыльями, и поминай как звали.
Полагаю, предвосхищая уход, они и устроили парадный ужин, на который мы собрались все вместе. Поскольку прихожая была (неведомо почему) загромождена меньше, чем любое другое из помещений особняка, наши хиппи, откопав наши канделябры и подсвечники, сами разыскали наши запасы свечей (а их у нас было множество — и самых разных, в том числе и свечек в стаканчиках, которые Лэнгли отыскал в какой-то лавке в Нижнем Ист-Сайде) и расставили их по полу, обозначив нечто вроде пиршественного стола. Отовсюду из дома понатаскали диванных подушек, чтоб было куда пристроить задницу, и нас с Лэнгли пригласили присаживаться, мы не без труда уселись, скрестив ноги, словно паши, а наши квартиранты ввалились толпой с едой и вином. Ясно, что все они потрудились над этим, каждый привнес нечто особенное: соте из грибов, миски с салатом и овощным супом, исходящие паром артишоки и устрицы, сваренные в пиве креветки (эти, полагаю, были вкладом Джо-Джо), а еще твердый сыр и красное вино, разная выпечка и сигареты с марихуаной на десерт. Они за все заплатили, и все это в виде благодарности, и это было ужасно трогательно. Мы с Лэнгли в первый и в последний раз в жизни курили косяки, и воспоминания мои о том вечере довольно размыты, помню только, что Рассвет и Закат, кажется, обе под конец обратили на меня внимание, подошли, сели рядом и давай обнимать — и мы вместе хохотали, почему-то находя смешным то, как я прижимал их пышные бюсты к своей груди и тыкался им носом в шеи. Произносились тосты и, если не ошибаюсь, помянули трех великих людей, которых убили за минувшее десятилетие. Хотелось бы думать, что Лисси за время ужина, видимо, преуспела и восстановила свое право на обладание мной, потому что именно она вела меня в мою спальню, не давая мне сбиться с курса на ступеньках: я порядком набрался, поскольку с марихуаны детки перешли на гашиш, а это штука покрепче, — и улеглась в постель рядом со мной. И тут мне привиделись парусные корабли, словно бы гравированные на оловянном подносе. Я сказал: «Лисси, ты видишь корабли?» И она легла со мной голова к голове — и в этот миг парусники сделались как бы отчеканенными на листе золота, и она сказала: «От-эт-да, какие же они прекрасные, от-эт-да».
Я помню те мгновения ясно (разум у меня будто вышел из повиновения), как сейчас. С тех пор я никогда не употреблял и не пользовался никакими наркотиками, не желая наносить ущерб хотя бы тому сознанию, что еще теплилось во мне. Только никак нельзя отрицать, что те мгновения сохранили свою невероятную ясность. Должно быть, я забылся во сне, но пробудился и ощутил, что Лисси держит меня, а вся моя рубашка промокла от ее слез. Я спросил, почему она плачет, но она не отвечала, только качала головой. Уж не потому ли, что я старик и ее одолела жалость? Или она наконец-то поняла, в каком порушенном состоянии наш дом? Я так и не узнал от нее причины слез — и пришел к выводу, что их вызвала эмоциональная перегрузка одурманенного разума. Я обнял ее, и так мы и заснули.
Однако до их исхода миновало еще несколько дней. Я сидел за роялем: дело было вечером, и я, помнится, играл элегически медленные куски моцартовской Двадцатой, — когда стали вмешиваться какие-то посторонние звуки, которые постепенно обозначались как крики, доносившиеся отовсюду в доме. Очевидно, везде погас свет. Поначалу я подумал, что Лэнгли пережег что-нибудь: одной из его священных долгосрочных задач было сокрушение «Консолидэйтед Эдисон компани», — однако оказалось, что вышло из строя электроснабжение всего города, и это было так, словно времена до цивилизации вновь возвратились, чтобы донести исконный смысл ночи. Довольно странно, но стоило людям выглянуть в окно и понять размах затемнения, как всем сразу же захотелось на это посмотреть. Все наши домоседы в крик пустились, желая выбраться на улицу и подивиться на залитый лунным светом город. Я прикинул вероятность того, что муниципальный предохранитель полетел в результате каких-то манипуляций Лэнгли, и мне стало смешно. «Лэнгли! — окликнул я брата. — Что же ты наделал!»
Он был наверху у себя в комнате и с большим трудом, как и все остальные, пытался добраться до входной двери. Понадобился слепец, чтобы навести порядок, убедить всех не двигаться, а стоять на месте, пока я не подойду и не возьму каждого. Никто не смог отыскать свечу: куда подевались все свечи и стаканчики со свечами, никто уже не знал, шансы найти хотя бы одну в доме, погрузившемся в чернильный мрак, равнялись нулю, свечки сами вверили себя нашему барахольному царству, как и все остальное.
В те времена наш дом был лабиринтом замысловатых проходов, полном препятствий и тупиков. Когда света было достаточно, человек мог пробраться зигзагами туннелей меж газетных груд или отыскать проход, протиснувшись бочком между кучами разнообразного имущества — внутренностями пианино, моторами, мотками кабеля и проводов, ящиками с инструментами, картинами, автозапчастями, шинами, стульями и столами, громоздящимися один на другом, спинками кроватей, бочонками, рухнувшими стопками книг, старинными напольными лампами, разрозненными предметами мебели наших родителей, свернутыми коврами, кучами одежды, велосипедами — зато требовались навыки слепого, который ощущает местонахождение предметов по воздуху, какой они вытесняют, и находит дорогу из одного помещения в другое, не подвергая себя смертельной опасности. Я сделал несколько ходок, один раз упал, сильно ушиб локоть, а между тем разыскивал людей и сводил их с верхних этажей дома вниз. Потом попросил их по очереди подать голос и велел цепляться ко мне на манер вагончиков к паровозу. Оказалось, можно и так хорошо провести время, будучи, по сути, изобретателем человеческого поезда, который, петляя, прокладывал себе путь по обиталищу Кольеров: все хохотали или вскрикивали от боли, ударяясь коленкой или спотыкаясь. И поезд с каждым новым человеком становился все тяжелее, в нашем жилище по-приятельски расположилось явно больше хиппи, чем мне было ведомо. Разумеется, Лисси была среди первых, кого мне удалось отыскать, я чувствовал ее руки у себя на поясе, слышал, как она посмеивается. «Класс!» — воскликнула она. А потом ей пришло в голову, что мы составили цепочку для конга[27] — откуда она узнала про танец, который вышел из моды еще до ее рождения, я не знаю. А вот поди ж ты, берется обучать меня и всех позади себя этим подскокам на раз-два-три с последующим брыканием ногой в сторону… БАМ! Что, естественно, привело к еще большему хаосу, когда другие попробовали проделать то же самое. Я слышал голос Лэнгли в самом конце цепочки: и ему тогда тоже было хорошо, — было замечательно слышать хрипящий смех моего брата, правда замечательно. И все это стало возможно благодаря тьме (их тьме, не моей), и, когда я добрался до прихожей и, сняв два четверных запора, распахнул дверь, все они, как на крыльях, понеслись мимо меня, словно птички из клетки. Думаю, это Лиссин поцелуй я почувствовал на щеке, хотя это вполне могли быть Рассвет или Закат, я же, ощутив бодрящий ночной воздух и вдохнув благоухание парка, приправленное металлическим привкусом лунного света, слышал смех убегающих в парк через улицу, их всех, в том числе и моего брата, хотя он-то вернулся, а остальные — нет, их смех постепенно стихал среди деревьев, и это было последнее, что от них осталось: они ушли.
