Тадеуш Конвицкий - Хроника любовных происшествий
– Левка, ты пил? – спросил Витек. – Ты ведь пьян.
– Потому что отца ударил? Да я легонько его, чтобы очухался. Он когда-то бил людей сильнее. Не беспокойся, я знаю, что такое сыновняя любовь. Мне бы найти рублики. А почему кричит твоя мамаша? Ты тоже ее приструнил? А может, она ревнует?
На крик матери лес откликнулся зычно. Посыпались тяжелые капли, поблескивая на лету разноцветными искрами.
– Я тоже откопаю свое золото, – шепнул Витек. – Настал мой черед.
– Идешь подкапываться под виллу полковника? – язвительно ухмыльнулся Левка. – Помогай Господь русский Бог.
Он вскочил на козлы, шлепнул тяжелыми, отсыревшими вожжами по провисшему хребту лошади. Пролетка потащилась вниз по Костельной. Старик Малафеев каким-то чудом встал на ноги, собрался крикнуть или завыть, но вдруг зарыдал и плюхнулся на сиденье.
Витек сошел на тропу, которая кралась зигзагами в глубину леса. Остановился у оттаявшего островка. Вытащил из теплого кармана телеграмму, расправил на ладони. Мелкие, суматошные каракули вопили между мертвыми линейками официального бланка: «клянусь тебе в вечной любви точка жду». И тут с макушки дерева сорвалась талая капля и разбилась на бланке. Витек подождал, пока бумага впитает пахнущую хвоей влагу. Аккуратно сложил телеграмму и края скрепил белой маркой, украшенной изображением почтового рожка. Взглянул на небо, но неба не увидал, ибо его загораживали качающиеся ветви елей. И бросился бежать по крутому лесистому склону напрямик.
И снова та же горничная повела его от калитки к вилле, где уже оживал дикий виноград. Но пса не было, он не трусил рядом и не держал, как тогда, руку гостя в зубах.
– Может, вам лучше отдать мне телеграмму? – неуверенно предложила девушка.
– Почему? Барышня должна расписаться, – вспыхнул Витек.
– А у вас глаза блестят. Вы больной разносите телеграммы?
– Я не разношу. У меня только одна, для Алины.
Горничная остановилась на нижней ступеньке крыльца.
– Пожалуйста, отдайте мне. Я ей наверняка передам, – произнесла она тихо, поглядывая на стеклянную дверь парадного входа.
– Я должен сам. Это очень важно.
– Как хотите.
Дверь распахнулась неожиданно. В глубине дома от сквозняка загремели, как выстрелы, захлопывающиеся окна. На пороге возник полковник Наленч в расстегнутом мундире.
– Депеша для барышни, – доложила горничная.
– Я приму, – хмуро произнес полковник.
– Я должен передать лично адресату. – Витек хотел попятиться, однако Наленч сделал шаг и схватил дрожащими пальцами краешек телеграммы.
– Я сказал, что приму.
– Панна Алина должна расписаться.
На втором этаже залаял Рекс, послышался какой-то шум, и затрещала дверь, словно срываемая с петель.
– Restes dans ta chambre, compris? [xiv] – крикнул полковник, а потом спокойно, хотя и с угрозой, добавил: – Я распишусь. Этого будет вполне достаточно.
– Не имею права отдать, в самом деле, это же лично для панны Алины.
– Пусти! – выкрикнул с яростью Наленч. Витек машинально отпустил бумагу.
На ступеньках в холле возникла мужская фигура. Вероятно, кузена Сильвека выманили вопли полковника.
– Прошу вернуть телеграмму, – потребовал Витек.
– Ведь ты принес ее нам? Дай квитанцию, распишусь.
– Верните, я принесу в другой раз, – бормотал растерянный Витек.
По ту сторону долины зарокотал первый в этом году весенний гром. Оба невольно взглянули на фиолетовые облака, внутри которых тлел зловещий рыжий свет.
– Не нужно расписываться?
Витек, пятясь, спускался с крыльца.
– Не нужно. Это телеграмма для Алины.
– Я тебе покажу, щенок. Не смей шататься возле дома, иначе получишь заряд черной соли в задницу.
По железной крыше забарабанили редкие градины и утихли.
– Советую вам выбирать выражения, – процедил Витек, преодолевая спазм в горле.
– Ах ты, сукин сын! – взревел полковник и кинулся в дом. Что-то упало, послышалась возня, кто-то отчаянно зарыдал. – Отпусти ружье, отпусти сейчас же! – гремел в сумрачном холле Наленч. – Je vais le mettra a plat tout de suite [xv], я этого сопляка нашпигую солью!
Витек по возможности сдержанно и гордо, однако с глазами на затылке отступал к калитке.
Потом он укрылся за колючим стволом мертвой ели, с которой сыпались мертвые иголки. Смотрел на виллу в бессильной ярости. А там еще метался по крыльцу разъяренный отец Алины.
– Никто меня отсюда не прогонит. Буду приходить сюда, когда и сколько захочу. Я не выпущу ее из когтей. Слишком поздно, помощник смерти, коновал солдафонский.
Витек долго шел среди незнакомых деревьев, сбившись с дороги. Остановился, промокший до нитки, на опушке леса и увидал внизу долину, вымощенную домами предместья. Увидал, словно впервые, старинные дома, воздвигнутые на протяжении ста лет, дома каменные, стилизованные под готические замки, особняки в стиле ампир, польские шляхетские гнезда и дома деревянные, огромные страшилища, словно выпиленные лобзиком православного безумца. Тут невзначай полыхнула молния, пронзила долину, вплоть до каменистого дна реки, озарив страшным, мертвенным светом Вселенную.
И показалось Витеку, что долина загромождена развалинами. Вместо домов, деревянных и каменных, померещились ему очертания сокрушенных фундаментов, горы пепла, обугленные балки, разрушающиеся стены.
Когда, гонимый страхом, хотел обратиться в бегство, вспыхнула новая молния, и показалось ему, что долина выстлана садами, а в них старые дома и множество новых строений различной высоты, и все они сбегают террасами на дно долины, где по бетонному ложу течет к городу умиротворенная, тихая, мертвая Виленка.
Витек долго не мог уснуть, ворочался на соломенном матраце, начинка которого уже не пахла соломой, а источала удушливый запах пыли, старости и печали. Он слышал, как проснулась мать и бдительно ждала его возвращения. Ибо он навострился возвращаться домой незаметно, без единого скрипа струганых половиц, без громкого вздоха, как бы выключая незримое, но сильное биополе, выдающее присутствие человека в четырех стенах. Витек злорадно слушал ее учащенное дыхание и тщетно творимые шепотом молитвы. А за окном сверкало, то раздавался приглушенный гром, то недолго сыпал град. Гроза носилась вокруг долины, ходила кругами, как огромная ночная птица. В минуты тишины заявлял о себе соловей чистыми, светлыми трелями, и тогда могло показаться, что за окном расцветает сирень, луна бредет сквозь темные облака и знойный ветер охлаждается трепетом свежей зелени.
Немного погодя Витек встал и, не зажигая лампы, ощупал сенник под простыней. Сразу же наткнулся на обтрепанный лоскут змеиной кожи, живой и неживой одновременно. Поднес ее к глазам. Заблестели чешуйки, похожие на мутные капли жира. Витек вздрогнул от отвращения. Толкнул створку окна, швырнул в темноту бесформенный ошметок. Ветер жадно подхватил его, понес в кусты, тревожно шебаршившие у забора.
– Это ты, Витек? – плаксиво спросил дед из своей боковушки, дверь которой никогда не закрывалась.
– Да, я, не спится, – сказал Витек, останавливаясь в ногах его кровати.
– Ты открывал окно?
– Мать положила мне в постель змеиную кожу.
– Она сходит с ума. Молится целыми днями, заваривает какие-то травы, сегодня лежала крестом на полу.
– Новую икону повесила над моей кроватью.
– За все хватается, и за молитву, и за суеверия.
– Слышите соловья, дедушка?
– Все слышу. Я теперь превратился в огромное умирающее ухо.
– Удивительна эта весна тысяча девятьсот тридцать девятого года. Хотя удивительна, пожалуй, только для нас. Когда-нибудь школьники не смогут отличить ее от других. Спутают с весной девятьсот девятого или пятьдесят девятого.
Старик лежал неподвижно, укрытый густым мраком. В темноте, смердящей неизлечимым недугом, слышались хрип, посвистывания, бульканье, слышалась тяжелая работа разлагающихся легких.
– Вы заснули, дедушка?
– Я бодрствую, дитя мое, всегда бодрствую.
– А что будет, если я умру раньше вас, дедушка?
Зашуршала подушка. Старик торопливо крестился, точно отгонял незидимую пчелу.
– Нет, Витек, нет. Ты похоронишь сначала меня, потом мать. Мы будем тебе сниться, а ты будешь пугаться этих снов, и будут терзать тебя угрызения совести. Я приснюсь тебе окровавленным, бредущим на вечерней заре от калитки к крыльцу. Мать увидишь в гробу, как наяву, во всем кошмарном величии смерти, и гроб этот и останки матери будет алчно пожирать ненасытное пламя гигантского костра, ревущего, как ураган, и ты подумаешь, что это адский огонь, и проснешься потрясенный, в страхе, который навещает живых и среди бела дня.
За окном сверкнула молния, обнаружившая ослепительно белый город, приникший к устью долины. Рванулись вверх телеграфные столбы с путаницей черных проводов. Только холмы оставались недвижимы, как туши палых животных.
