Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона
Раздался телефонный звонок. Телефон был старомодный, из тех, что трезвонят на весь дом, а Раймундо Силва так углубился в работу, что вздрогнул от неожиданности, и дрогнувшая рука чиркнула по бумаге, словно внезапно ускорившийся мир выскользнул из-под пера. Корректор снял трубку, спросил: Кто говорит, и сразу же узнал голос издательской секретарши: Соединяю с сеньорой Марией-Сарой. В ожидании Раймундо Силва взглянул на часы – без десяти шесть: Как время-то летит, сущая правда, летит стремительно, но подумал он об этом для того лишь, чтобы спрятаться под защиту этой мысли – защиту ненадежную и зыбкую, подобную полупрозрачной пелене дыма, которую морской ветер рассеивает и сметает, и, покуда Раймундо Силва занят тем, что думает: Как время-то летит, другое время, то, куда неожиданно забросило нашего корректора, замедлило свой бег, зависло, замерло и только чуть подрагивает под правой рукой, лежащей на листе, и кажется, что это она и дрожит слегка. Говорите, сеньора, сказала неугомонная секретарша, Раймундо Силва сжал кулак, и время, ставшее мутным, смутным, вновь вошло в берега, потекло по своему обычному руслу. Здравствуйте, сеньор Раймундо Силва. Добрый день, сеньора Мария-Сара. Как поживаете. Я хорошо, а ваши как дела. Благодарю вас, все в порядке, продолжаю налаживать здесь работу и как раз в связи с этим хотела узнать, как там подвигается корректура сборника стихов. Только что вычитал, целый день работал над ней, завтра могу отправить в издательство. Вот как, неужели целый день. Ну, не весь, два часа уделил чтению романа, который сеньор Коста мне передал. Смотрю, даром времени не теряете. Мне больше и терять-то нечего. Хорошо сказано. Может быть, но, поверьте, это без умысла, сказалось само собой. Наверно, у вас это хорошо получается. Что – это. Говорить без умысла, поступать без замысла. Да нет, я всегда считал, что склонен размышлять и осмыслять свои поступки. Хотя порой совершаете их под влиянием минуты. Сеньора, если вы постоянно будете напоминать о том, что произошло, ей-богу, я предпочту поискать другую работу. Ну простите-простите, я вовсе не хотела вас уязвить, обещаю, что слова больше не скажу о том случае. Благодарю вас за это. Ну хорошо, завтра привезите мне эти гранки, ну а что касается романа, если вы способны вычитывать его с утра до вечера, то, надеюсь, вскоре завершите и доставите к нам. Не беспокойтесь, не задержу. Я и не беспокоюсь, сеньор Раймундо Силва, потому что знаю, что могу рассчитывать на вас. Я ни разу не подводил тех, кто оказывал мне доверие. Тогда и меня не подведите. Не подведу. До завтра, сеньор Раймундо Силва. До завтра, сеньора Мария-Сара. Плавно опустилась рука, положив трубку на рычаг, поднялась не сразу, словно хозяин не хотел с ней расставаться или все еще ждал слова, которое не могло быть сказано. Право, лучше бы Раймундо Силва думал о словах сказанных, вот, например, всякий бы понял, что Мария-Сара не поверила в его заявление о том, что он целый день сидит и правит стихотворный сборник, пусть даже он уточнил для достоверности, что два часа в день уделяет чтению романа, а впрочем, Мария-Сара не могла, ну никак не могла знать, как проводил он время сегодня, знать-то не могла, а вот догадываться – вполне, ибо женщины наделены даром ясновидения, все они воображают себя сивиллами и кассандрами, а потом в конце концов обманываются не хуже ничтожнейшего представителя племени мужчин, к которым обычно склонны относиться с насмешливо-благожелательной снисходительностью. Однако более всего взволновали Раймундо Силву слова, сказанные очень серьезно, хотя и без особого нажима: Тогда и меня не подведите, и хоть, разумеется, она имела в виду всего лишь многажды доказанную профессиональную компетентность человека, в своей профессиональной, простите за повтор, но на это никогда не обращают внимания, профессиональной, мы настаиваем, деятельности допустившего одну-единственную ошибку, да и та была немедля обнаружена, признана и со вздохом облегчения прощена. Итак, если по вполне очевидным причинам исключить мотивы, имеющие природу более интимную, каковые мотивы выглядят совершенно неубедительно из-за тех зачаточных отношений, что существуют меж этими двумя людьми, остается лишь высокая вероятность того, что прозвучал туманный и косвенный намек на пресловутое предложение написать Новую Историю Осады Лиссабона – предложение, выполнить которое наш корректор совершенно внезапно почел себя обязанным, и не только потому, что уже начал эту работу, но и потому, что с неменьшей, по крайней мере, серьезностью ответил: Не подведу, хоть и не знал еще в тот миг, что́ он говорит.
Раймундо Силва посмотрел на бумагу: Внемлите, и схватил шариковую ручку, чтобы продолжить, но понял в тот же миг, что в голове у него пусто, там – чистый белый лист, белый – а может быть, черный от перечеркнутых, переставленных местами, неразличимых слов. После того, что заявил Афонсо Энрикес, корректору ничего не оставалось, как пересказать своими словами чудо в Оурике, ожидаемо введя, само собой, в рассказ добрую долю современного скептицизма, авторизованного, впрочем, уже великим Эркулано[19], и несколько отпустить поводья языку, хоть и не переходя границ благопристойности, поскольку корректоры вообще – не провозвестники бесстрашия, особенно в тех сферах, за которыми общественное мнение следит особо пристально. Напряжение, надо сказать, все же ослабло или сменилось другим, возможно, порыв вернется попозже, ночью, придет как вдохновение, без которого, по мнению людей знающих, – никуда. Раймундо Силве доводилось слышать, что в подобных случаях не следует насиловать то, что мы называем природой, надо, чтобы плоть следовала за утомленным духом, и, главное, ни в коем случае не допустить, чтобы они боролись друг с другом, сколь ни вдохновляюще звучат истории о подобных битвах, и мнение это разумно, хоть и не вполне по нраву людям, отчетливо сознающим, как должен поступать каждый из нас, но совершенно не желающим применять эти рецепты к себе. Король продолжал: Внемлите, но пластинку явно заело, и гипнотически повторялось одно и то же, одно и то же, одно и то же. Раймундо Силва трет утомленные глаза, страница в мозгу по-прежнему бела и пуста, а та, что на столе, исписана наполовину, правой рукой он придвигает Хронику дона Афонсо Энрикеса, сочиненную Антонио Бранданом и призванную быть путеводителем, когда сегодня вечером или завтра вернется он к работе, а сейчас, не в силах больше писать, читает, чтобы постичь суть туманного и таинственного эпизода, вторую главу: Обстоятельства, в которых вынужденно оказался государь, были столь безрадостного свойства, что вкупе с напряженными размышлениями, которых требовало величие замысла, не давали возможности успокоиться и предаться целительному отдыху. И потому, чтобы хоть как-то отвлечься от снедавшей его тревоги, он взял Священное Писание, лежавшее в его шатре, и, начав читать, прежде всего наткнулся на описание того, как Гедеон, славный иудейский военачальник, с тремястами воинами одолел рати четырех царей мадианитянских и предал мечу сто двадцать тысяч человек. Принц, возвеселясь сердцем от столь радостной встречи и узрев в победе Гедеона знамение победы собственной, еще более укрепился в своем решении дать сражение, а потому, воспламенясь и возведя очи горе, молвил так: Ты знаешь, Господи Иисусе, что во имя твое и на службе тебе начал я эту войну против твоих недругов, и молю тебя в неизреченном могуществе твоем помочь мне в ней, одушевить и укрепить моих солдат, дать нам силы одолеть тех, кто возводит хулу на пречистое имя твое. Сказав таковые слова, он забылся первым легким сном, а во сне увидел старца почтенной наружности, который велел не падать духом, ибо ему, Афонсо Энрикесу, без сомнения, предстоит выиграть эту битву и в доказательство того, что Господь его любит и к нему благоволит, перед началом сражения собственными глазами увидеть Спасителя, который почтит дольний мир державным взором своим. И покуда Афонсо Энрикес нежился в этом блаженном забытьи, пребывая на грани яви и сна, вошел в шатер Жоан Фернандес де Соуза и доложил, что явился некий старец и просит принять его, говорит – по важнейшему делу. Принц велел впустить старика, если это христианин, и сейчас же узнал в вошедшем того, кто явился ему во сне и даровал утешение. Почтенный старец повторил принцу слова, сказанные во сне, подтвердил и явление Христа, и победу, а потом прибавил, что не сомневается – Господь любит его, а потому склонит милосердный взор к нему и к потомкам его до шестнадцатого колена, в котором иссяк бы и пресекся этот род, если бы Господь не призрил на него. И от имени как бы самого Господа предупредил дона Афонсо, что когда на вторую ночь услышит колокол из пу́стыни, где по особенной милости Всевышнего уже больше шестидесяти лет он живет отшельником, пусть выйдет принц из лагеря, ибо Господь намерен показать ему всю безмерность своего милосердия. Католический принц, выслушав то, что передал ему посол всемогущественного властелина, отнесся к нему со всем почтением, а Богу с глубочайшим смирением вознес бесконечные хвалы. Добрый старик покинул шатер и вернулся к себе, принц же в ожидании обещанного знамения провел в горячих молитвах весь остаток ночи, до самой второй стражи, когда услышал звон колокола; тогда, взяв щит свой и меч, вышел за пределы лагеря и, обратив взоры к небу, увидел в восточной части его редкостной красоты свечение, которое ширилось и мало-помалу разлилось по всему небу. Посреди его Афонсо Энрикес заметил живительный знак Святого Креста, а на нем – распятого Спасителя, окруженного неисчислимыми сонмами ангелов в облике прекрасных юношей-слуг в сияющих белых одеждах, и был вознесенный над землей на десять локтей Крест величины необыкновенной. Пораженный столь величественным зрелищем, исполненный благоговейного трепета перед явлением Спасителя, принц опустил свое оружие наземь, разорвал свои августейшие одежды, босым простерся ниц и, заливаясь слезами, принялся молить Господа за своих вассалов, говоря так: Какие заслуги и достоинства, Господи, нашел ты во мне, великом грешнике, что одарил меня столь беспримерной милостью? Если ты сделал это, чтобы укрепить во мне веру, то – напрасно, ибо от крестильной купели знаю тебя и признаю как Бога истинного, происходящего по роду человеческому от Пречистой Девы, а по божественному – от Предвечного Отца. И пусть бы лучше свидетелями этого величайшего чуда стали неверные, чтобы, им, признавшим свои ошибки, воссиял свет истинной веры. Господь же, гласом мягким и негромким, но отчетливо слышным принцу, возговорил такие слова: Я тебе явился не затем, чтобы усилить твою веру, но чтобы укрепить душу твою в предстоящем тебе деянии и чтобы начала царства твоего зиждились на прочнейшем камне. Доверяй мне, ибо ты выиграешь не только эту битву, но и все, какие будешь вести с врагами католической веры. Воинство свое ты найдешь готовым к бою, и люди твои с великим одушевлением попросят тебя, чтобы начал сражение уже в королевском достоинстве; не колеблясь прими его и согласием ответь на их просьбу, потому что я, создатель и разрушитель империй земных, в тебе и в потомстве твоем желаю основать для себя такое царство, через которое имя мое станет известно чужестранным народам. И чтобы потомки твои знали, из чьих рук получили они престол и венец, купишь ты королевские гербы по той же цене, за какую выкупил я род человеческий, по той, за какую был я продан иудеями, и озарится царство твое светом святости, и будет оно любимо мной за чистоту веры и превосходство милосердия. Принц Афонсо, услышав такое необыкновенное обетование, снова пал ниц и с горячей любовью вопросил: За какие достоинства и добродетели ты, Боже мой, являешь столь исключительное милосердие ко мне? Но если являешь и ко мне и к потомству моему, тобой обещанному, призри и на весь народ португальский, отведи от него опасности и беды, а если захочешь за какую-либо вину покарать, покарай прежде меня и потомство мое, но сохрани и обереги народ мой, который люблю я как единственное дитя. К мольбе его Господь отнесся благосклонно, сказав, что никогда не лишит ни самого государя, ни народ его милосердного своего покрова, ибо избрал его тружеников и земледельцев, чтобы в отдаленнейших краях собирали они обильную жатву. После этих слов исчезло видение, а принц дон Афонсо, возвеселясь душой, преисполнясь силы, понять природу коей нечего и пытаться, воротился в стан и скрылся в своем шатре.
