Владимир Шаров - До и во время
Почему мир был создан именно таким, почему, зачем было оставлено место для зла — все это кажется им результатом очень странной, очень сомнительной сделки, в отношении человека она точно нечестна, он, конечно же, ее жертва. Если Господь просто ставил опыт — что сильнее, добро или зло, то человек и тогда жертва; в Его, Господнем, мире зло явно сильнее, человек был создан Им так, что противостоять злу он не в силах. Федоров был убежден и говорил это Сталь, что мир должен быть изменен разом и навсегда; для того, чтобы длить страдания дальше, не может быть никаких оправданий, мир уже завтра, и это лишь начало, следует радикально упростить, сделать ясным и определенным; большинство бед человека связано именно со сложностью мира, из-за нее он все время путается, теряется, ничего и никак не может понять, ни в чем толком разобраться, зло он творит часто по неведенью, без умысла.
Две вещи Федоров признал за особенное коварство Господа — то, что человека Он создал по Своему образу и подобию, тем самым как бы подчеркнув соразмерность человека Себе, внушив ему, что каждый, каждая живая человеческая душа важна для Него так же, как весь мир, как Вселенная. Он внушил человеку, что в деле спасения ему нет нужды искать помощи себе подобных, — зачем, когда у него есть Он, Бог; только его собственное нравственное совершенствование, только его собственный путь от зла к добру, путь к Богу воскресит его. Господь столько взвалил на слабые плечи человека, который всю жизнь, выбиваясь из сил, должен был в поте лица своего, как Сам же Господь ему предназначил, добывать хлеб насущный и даже детей своих, свою плоть и кровь, рожать в муках; человек, конечно же, не был готов, не мог вынести этого разговора с Господом на равных, он чересчур устал, жизнь его была безнадежна и беспросветна, лямку он еще по привычке тянул; что же до Бога, человек был грязен, неучен, терялся, если что было не так, и, конечно, Господа, который судил ему эту жизнь, он мог только бояться. Ведь даже Моисей, чтобы не ослепнуть, должен был говорить с Богом, отвернув от Него свое лицо, — Моисей, праведный из праведных, столь часто с Богом говоривший, столь Богом любимый.
Господь говорил человеку, что тот может и должен обращаться к Нему всегда, что Он всегда его услышит и придет на помощь, если то, что хочет человек, праведно, но разве часто Он приходил? Сколько горя, сколько смертей, сколько невинно убиенных; человек боялся обращаться к Богу. Бог был чересчур грозен, чересчур велик и страшен во гневе, Он готов был и один раз уже разорил все Им построенное: разве отец стал бы наводить потоп на свой дом только потому, что его собственные дети выросли не такими, как он хотел? Нет, Он был им не отец, а Господин, и они всегда смотрели на Него не как на отца их породившего, а как на своего Хозяина, который вправе пустить по миру, разметать, а то, опалившись гневом, и вовсе стереть с лица земли. Все они были дети Адама, одна кровь, братья, но Он, когда они принялись согласно и дружно строить Вавилонскую башню, не успокоился, пока не разделил их, пока не сделал их друг другу чужими, а чужих — таким его создал Он Сам — человек всегда боялся, всегда считал врагами, готов был чужого убить, растерзать. С тех пор ни один из них никогда другого не понимал, каждый стал себялюбцем, эгоистом, думающим лишь о себе; разве так должен был поступить отец со своими родными детьми?
Когда Федоров это ей говорил, она, отвлекшись от его слов, вдруг подумала, что он, судя по всему, до сих пор страстно верит в Бога и в то же время уже начал ненавидеть Его, он уже перешел свою меру страданий и больше прощать был не готов, и сразу ей пришло в голову, что атеизм — это очень горькая попытка оправдания и прощения Бога, Он невиновен ни в каких страданиях человека, потому что Его просто нет, люди отказываются от Бога, чтобы снять с Него вину.
„О, — продолжал Федоров, — смешение языков — далеко не первая и даже не самая страшная Его хитрость. Господь шел на все, только бы не дать человеку найти дорогу в Рай, вернуться туда. Зачем, — спрашивал он ее, — мир был создан таким несообразно запутанным, зачем эти мириады растений, зверей, птиц, гадов, насекомых? Какое это имеет отношение к поиску добра? Нет, все придумано только для того, чтобы сбить человека с толку, чтобы человек, как в лабиринте, потерял путь и не смог выбраться наружу. А Каин? Ведь и он убил Авеля потому, что не знал, какая жертва угодна Богу, Господь Сам заповедал людям обрабатывать землю, а Каинову жертву, начатки трудов его, не принял. Но человек, — говорил Федоров, — недолго плутал и недолго был дитем неразумным, он успел вкусить от Древа познания добра и зла, и вот, когда Господь понял, что человек все равно однажды вернется туда, откуда был изгнан, Он стал сокращать время жизни человека на Земле; если праотцы жили по многу сотен лет, это и было нормальным сроком человеческой жизни, то мы редко когда доживаем до пятьдесяти: не успеет кончиться детство, не успеет человек понять, разобраться, что добро, а что зло, и ступить на дорогу праведных, а смерть уже тут как тут“.
Федоров мечтал о совсем простой и понятной жизни, в сущности, он хотел, чтобы люди, чем бы они ни занимались — прокладкой железных дорог, производством машин или земледелием, — сделались солдатами; жизнь солдат, само устройство армии, все это казалось ему правильным, почти совершенным; во всяком случае, здесь был шанс на спасение, он мечтал об обычных армиях, только назывались бы они трудовыми, а так весь механизм их жизни был бы тот же.
Сталь знала, что эта идея отнюдь не простая абстракция, у Федорова был образец, в России еще до сих пор существовали созданные после победы над Наполеоном военные поселения, где крестьяне именно так и жили. Подобную деревню, или, вернее, полк, она сама видела несколько лет назад под Новгородом, ее возил туда граф Строганов, большой поклонник и ее, и этих поселений. Деревня ей тоже понравилась: все было чисто и ухожено, даже разбиты клумбы; дети, в любом другом месте России оборванные, грязные, нечесаные, здесь были одеты в аккуратную, сшитую по мерке военную форму, и хотя им было всего семь-восемь лет, маршировали они с выправкой и удалью настоящих гвардейцев. Не было тут и курных перекошенных изб: Строганов объяснил ей, что, как только деревня становится военным поселением, старые избы сразу сносят, а на их месте вокруг большого квадратного плаца ставят, замыкая его, бараки-„связи“, они разделены на одинаковые ячейки, каждой крестьянской семье — своя.
На этом плацу, когда в полевых работах перерыв, солдаты-крестьяне маршируют, разучивают разные артикулы, словом, осваивают военную науку. В деревне нет ни пьянства, ни столь привычных для русских расхлябанности и разгильдяйства, все подтянуты, во всем порядок. В штабе полка разработаны планы учений и сельхозработ на каждый день года, так что каждый знает, что и когда он должен делать. Утром по команде офицера горнист играет зорю, они встают, затапливают печи, потом построение, и с плаца колоннами под музыку идут в поле. Когда же работы закончены, опять колоннами — обратно, в деревню, дальше еда, оправка и по сигналу горниста — отбой. Крестьянский труд и труд воина соединены, слиты в их жизни, в итоге из военных поселян получаются едва ли не лучшие солдаты в русской армии, кроме того, это армия, которая сама себя кормит.
Страсть Строганова к военным поселениям де Сталь тогда показалась естественной, тем более что деревня, как я уже говорил, ей понравилась, к тому времени она давно научилась смотреть на все, связанное с армией, глазами русских. Она помнила, что в первый свой приезд в Петербург, шло лето 1809 года, была поражена восторгом и вниманием, с каким местные обыватели наблюдали за парадом, и записала в дневнике, что в этой огромной бескрайней стране, где каждый сам по себе бредет по жизни, часто без цели, без смысла, и только страх затеряться, заблудиться, пропасть соединяет их всех, согласное и точное, легко послушное любой команде движение сотен и тысяч людей должно казаться верхом совершенства.
„Армия, — говорил Федоров, склонившись над ее гробом, — последний шанс сделать так, чтобы человек отказался от своей неродственности, от своего небратства, от неравенства, от убеждения, что все ему чужие и он другой; в армии, — говорил он, — все справедливо и честно, в ней нет незаконнорожденных. Сила армии в том, что она не дает поблажек себялюбию человека, и как он стоит, и как двигается, и как одет — во всем он такой же, как остальные“.
Если бы она видела, как счастливы новобранцы, когда после многих-многих месяцев муштры и учения из них вместе с потом выйдет все то, чем Господь разделял их и они вдруг понимают, что стали как бы одним человеком, не множеством разных, не похожих друг на друга людей, а одним существом, что они сошлись так тесно, что между ними не осталось и зазора, даже не скажешь, где одного сменяет другой, тогда-то они строем, печатая шаг, пройдут наконец по плацу, как надо. Каждый из них теперь взвод, рота, батальон, бригада, корпус, дивизия, армия, и каждый из них ликует, потому что ему больше никогда не придется говорить с Господом один на один, он будет говорить с Ним только так, взводом, ротой, батальоном, бригадой, корпусом, дивизией, армией. Теперь они наконец поняли, что не одиноки в мире, что никто из них ни за что больше не отвечает, ты просто должен быть как все, и тогда ты всегда будешь прав и, что бы ни сделал, вины на тебе нет.
