Евгений Сатановский - Моя жизнь среди евреев. Записки бывшего подпольщика
Ехать – не ехать
К концу советской власти у евреев в пределах «одной шестой» вопрос стоял один: ехать или нет. И куда. На эту тему существовала масса анекдотов. Которые ходили, в том числе, в еврейской среде. «Еврейская жена как способ передвижения». Сегодня: что смешного? А тогда это понимали все. «Стоят у синагоги евреи. Молчат. Сбоку подходит еще один. Стоит, молчит. Поворачивается и, уходя: «А я таки вам скажу – ехать надо». Умирали со смеху. Разговор в ОВИРе. «Вам разрешено выехать. Выбирайте. И задумчивое, в ответ: в Израиле арабы. В Америке негры. В Германии немцы. Нет ли у вас другого глобуса?».
Для тех, кто не помнит, что такое ОВИР и с чем его едят, – было в СССР такое учреждение. Занималось визами и регистрацией. Помочь никому не могло и не собиралось, но нагадить… Иногда просто так, без особой цели. Ради собственного удовольствия. Как часто водится у мелких бюрократов в любой стране. Включая самые что ни на есть просвещенные и демократические.
Вроде как когда в начале 90-х в Израиль ехал брат автора с семьей. Оттуда, из Израиля, они получили приглашение на всех, на кого попросили. Включая родную тетю и по совместительству крестную жены – Надю. Безобидную одинокую деревенскую старушку добрейшей души, которая ее ребенком вырастила. Так вот, евреи ее в Израиле готовы были принять вместе с братом и его семейством, сплошь женским по составу. Но подмосковный ОВИР бабушку не выпустил. С формулировкой «нет прямых родственников». Как, впрочем, сто раз эта контора поступала и в случае наличия прямых родственников, до родителей включительно. Б-г весть зачем старушка понадобилась советской власти на последнем этой власти издыхании. Жить СССР оставалось менее полугода. Речь шла не о физике-ядерщике. Не о конструкторе чего-нибудь космического. А о русской бабушке. Не нужной никому, кроме тех, с кем она собралась уехать.
Ну, евреям нагадить – еще понятно. Но ей-то за что? Всю жизнь работала как проклятая. Заработала копеечную пенсию. На старости лет кормилась тем, что в деревне под Можайском выращивала картошку. И в основном ею и питалась. Труд, кстати, каторжный. Хотя картошка у нее была очень хорошая. Но допустить, чтобы работники ОВИРа в полном составе остались жить в России, а эта старушка уехала и перестала горбатиться, отдохнув напоследок, чиновники не могли. И не допустили. Другого объяснения нет.
Именно на мелких сволочизмах такого рода, в конечном счете, государство и сломалось. Много частных случаев сложились в общую систему отношений. «Они притворяются, что нам платят, а мы – что на них работаем». Рабский труд, как известно из работ классиков марксизма-ленинизма, непроизводителен. Да и родная власть довела население до полного цугундера. Убедительно доказав, что как она всю жизнь смотрела на народ, как оккупант на партизана, так смотреть и продолжает. Что многое объясняет в новейшей истории страны.
Это же надо было так постараться, чтобы довести лояльных, в массе своей искренне верящих в светлое будущее людей до чемоданного настроения. Причем, вопреки тому, что писалось в газетах, отнюдь не обывателей, мещан и асоциальных элементов. Барыг и фарцовщиков. Теневиков и воров в законе. Торговых работников и жен торговых работников. Но детей и внуков тех, кто за эту власть пролил реки крови – своей и чужой. Дрался и погибал. Надрывался на народных стройках и гробил здоровье на целине. Писал перед боем: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом».
Никто из них никуда бы не поехал. Если бы можно было свободно, без проблем съездить к родственникам и вернуться. Или просто посмотреть, как там живут. Без выездной комиссии, райкома и обкома. Без рекомендации парткома, профкома и комитета комсомола. Без выездной визы – если тебя куда пускают, так и езжай туда, куда пускают. Если бы можно было без ограничений писать и звонить. Зная, что никто не вскроет твоих писем и не будет прослушивать твой телефон. Хотя тут, с телефоном, особый случай.
Страна вообще со стороны выглядела как большая тюрьма, разбитая на отдельные зоны. Поскольку речь шла вовсе не о том, что за границу звонить не разрешалось. Разрешалось. И не о прослушке речь. А просто неоткуда было. Не соединяли. Разве что с Главного телеграфа, из кабинки. По вызову телефонистки. Но ведь и внутри страны в половину населенных пунктов позвонить было невозможно. В том числе потому, что кодов этих городов не было ни в одном справочнике. Оборонный завод – и все. Молчание в телефоне. Кому надо, знает код. Кто знает код, тот туда дозвонится. Но это только если знает. Прочие родственники, знакомые и потенциальные брачные партнеры перебьются. Такое вот поле чудес. Размером во всю страну дураков – от края до края.
Никто никуда бы не уехал, если бы не было в СССР веских оснований для распространенной шутки «меняю одну национальность на две судимости». Если бы евреям не строили препон в карьере. Позволяли быть на равных и ценили, как и всех остальных. По результатам. Если бы не выстраивалась в стране система, подразумевавшая, что евреи – это какой-то урод в семье советских наций. Как об этом и писал ироничный, талантливый и хлебнувший лесоповала Игорь Губерман.
Так вот, жизнь в интернациональном СССР строилась в соответствии с негласной табелью о национальных рангах. Автор в школе этого в старших классах нахлебался по самое горло. На собственном опыте и шкуре. Поскольку любые сигналы такого рода люмпен – хоть прорвавшийся во власть, хоть оставшийся в привычном и комфортном для него состоянии быдла – воспринимал и воспринимает инстинктивно. Этих сигналов страстно ждет и просит. Всегда. Судя по всплеску интереса нынешних «санкт-петербуржских казаков» к сфере высокого искусства, включая музей Набокова и Эрмитаж. Хотя времена вроде бы не те. Или пока еще не те.
Евреи и примкнувшие – до трети общей численности эмигрантов – не поехали бы куда глаза глядят, чтобы только успеть уехать, если бы в стране была нормальная атмосфера. Просто нормальная. То есть не существовал негласный запрет на профессию. И на получение профессии. И на много что еще. Но это из серии благих пожеланий, типа «если б я был русский царь». Как говорит народная пословица, если бы да кабы, да во рту росли грибы. А если бы у бабушки были яйца, она была бы дедушкой. В реальной жизни начальство, в первую очередь партийное, своей придурью и своей идеологией достало до печенок.
Включая ветеранов, которым осточертело слушать про евреев, «воевавших в Ташкенте». Людей с повышенной личной порядочностью, которым обрыдло вранье властей по любому поводу и на любом уровне. А также молодых талантливых ребят, которых сначала не принимали в вузы, а потом не принимали на работу. Рубили диссертации. Трепали нервы на бесконечных комитетах и комиссиях, в которые валом шли бездельники и пустозвоны.
Эти именно там делали карьеру. А потом решали судьбы людей, стоивших больше, чем все они вместе взятые. Изобретений, сделать которые они сами не могли по скудоумию. Проектов, нужных стране, но бесполезных для них персонально – и зарубленных на корню. А также фильмов, книг и всего прочего творческого и художественного. Которое они не понимали, понять не могли и, кстати, по сей день не понимают. Да они и не старались. Но нутром чуяли – это не их. И отправляли на полку. В лучшем случае. Что, впрочем, все эти никуда не исчезнувшие персонажи делать продолжают, и даже с немалым успехом. Только не в СССР, а в России. В мало-помалу добиваемых их усилиями образовании, науке и культуре. Религии. И других сферах жизнедеятельности.
Близкий родственник, родом из того же довоенного Днепропетровска, дядя Саша Уголев, великий физиолог, академик и много что еще, как-то с большим юмором рассказывал историю своего общения с заграничными коллегами. Дело было не при Сталине, а в самую что ни на есть хрущевскую «оттепель» и в последующие времена. Рассказ имел место быть в 1970-м. Десятилетний автор тихо сидел в углу огромной ленинградской квартиры, положенной светилу согласно статусу. Читал выданную ему, чтобы не мешался под ногами у взрослых, «Планету обезьян» Пьера Буля. Грыз ванильные сухарики. И был вполне счастлив. Но краем уха слушал и мимоходом запоминал.
Так вот, академик Уголев был величиной мирового класса. Как потом объяснили повзрослевшему автору профессионалы – крупнее Павлова. Только жил в другие времена. Много работал с космосом. Потому что пилотируемая космонавтика – это не только железо сложных и сверхсложных конфигураций. Это еще и люди. Точнее, в первую очередь люди. Которые верхом на этом железе и летают. Физиология тут – первейшее дело.
Был Александр Уголев всемирно известен. Но за границу его из соображений секретности не выпускали. Хотя к материальным благам он был равнодушен и даже тем, что ему было выделено по статусу, не занимался. Этим ведала его жена, тетя Соня, пока он работал, двигая науку. Настолько хорошо двигая, что сама идея о том, что он может где-то остаться и бросить свои исследования, своих аспирантов и свои проекты, для него просто не существовала.
