Зоя Журавлева - Кувырок через голову
Ася тоже свою тетрадку прикрыла локтем. Водит фломастером просто так. И косится вправо, что там Богданов делает. Сколько у него этих линий? Но Богданов почти лег на свою тетрадку, ничего не видно.
— Что, Вадик, устал? — пристает Нина Максимовна. — Ася, закончила? И что же вышло?
— Нет… — сказала Ася.
А чего «нет», она и сама не знает. Но Нина Максимовна уточнять не стала. Прошла по проходу дальше. Гуляет!
Все молчат. Тихо. Богданов рядом сопит. Вдруг поднял голову и говорит громко:
— Одна…
— Что — одна? — Нина Максимовна так к нему и подбежала.
— У меня одна линия. Больше нету…
— Как? Только одна? — удивилась Нина Максимовна. — Почему же так мало?
Богданов молчит. Весь класс к нему обернулся.
Ну, этот Богданов! Лучше бы он молчал. Вылез зачем-то со своей линией. Все будут теперь смеяться.
— Ну? — пристала Нина Максимовна. — Объясни, я жду.
Будто Богданов ей может что-нибудь объяснить со своей одной-единственной линией!
— Больше нельзя… — вдруг сказал Богданов. И прямо на Нину Максимовну смотрит. — Если еще, тогда будут не через «В». Или они тогда не будут параллельны этой… прямой «CD»…
Кто-то уже хихикнул. Весь класс задвигался за своими столами. Нина Максимовна молчит почему-то и так на Богданова смотрит…
Вдруг говорит:
— Вадик Богданов, я тобой горжусь! Вот именно, что только одну такую линию можно провести. Многие уже, наверное, убедились, но сказать вслух никто не решился. А ты решился! Ты первым решился! Это всегда трудно, я знаю. Спасибо.
Вот как она сказала!
И весь класс, весь третий «А», застыл на своих местах и глядел теперь на Богданова с гордостью. Вот у них, значит, какой Богданов! А они и не знали.
Ася почувствовала, что она краснеет, как Светка Малинина, от гордости за своего друга Богданова. И еще немножко, может быть, оттого, что совсем недавно она — наоборот — за него стыдилась.
А Богданов засопел-засопел. И говорит:
— Ничего не трудно. Пожалуйста.
Тут Нина Максимовна засмеялась. И сразу весь класс, весь третий «А», начал так смеяться! Охать, стонать, хохотать, визжать и извиваться над своими столами. Но не очень, конечно, громко, потому что еще урок.
Но этот прекрасный урок неожиданно кончился.
Больше нет сегодня уроков, надо идти домой.
Ася выскочила из класса и вдруг увидела свою маму. Вот уж не ожидала, что мама в школу за ней зайдет!
— Ух, как я по тебе соскучилась, Чингисхан, — сказала мама и обняла Асю прямо в коридоре.
У мамы через плечо сумка-макраме, которую Кирилл подарила Асе. И вообще такой свеже-праздничный вид, будто мама только что после бессонной ночи в поезде.
— Ничего, что я за тобой зашла?
Не ничего, а просто прекрасно!
Ася сразу же хотела ей рассказать, как сейчас на уроке…
Но тут на ее маму налетел Богданов собственной персоной. И сообщил ей счастливо:
— А меня Нина Максимовна сегодня похвалила!
— Ой, как я за тебя рада, — обрадовалась мама.
— Я тоже за себя рад, — серьезно ответил Богданов.
Побежал дальше к лестнице, за мальчишками. Все-таки друзья и в счастъе познаются. Ася где-то читала. Уже зазнался. Даже не спросил, идет Ася или нет?…
Но Ася все-таки плохо знала еще Богданова,
Он сразу вернулся и подошел:
— Ты домой, Ась?
— Нет, я с мамой, — суховато сказала Ася. Но ей было приятно, что он все-таки вернулся.
И тогда Богданов побежал за мальчишками с чистой совестью. А если бы кто-нибудь сейчас посмотрел на него со стороны, то ни за что бы не сказал, что это идет одинокий человек. Нет, Богданов — наоборот — лихо скатился вниз по перилам. И что-то лихое при этом орал. И ему тоже орали. А уже внизу его поймала дежурная и стала нудно отчитывать.
Это была здоровущая восьмиклассница, прямо — тетка. Но Богданов так бесхитростно смотрел на нее своими разными глазами, одним — коричневым, а другим — синим, что даже эта здоровущая восьмиклассница устыдилась вдруг своего занудства:
— Чего тебе говорить? Сам же знаешь! Нельзя по перилам ездить.
— А мне очень хотелось, — объяснил Богданов.
— Мало ли чего хочется, — вздохнула много уже чего повидавшая в своей жизни и даже в чем-то уже разочаровавшаяся восьмиклассница. — Тем более нельзя.
Богданову жалко стало ее, что она так вздыхает. И он поделился с ней своим счастьем:
— А меня Нина Максимовна сегодня похвалила!
— Да ну? — удивилась дежурная. Неизвестно, правда, знала ли она Нину Максимовну, потому что в восьмом классе уже совсем другие учителя. — Ну ты молоток!
И они расстались, вполне довольные друг другом. Дежурная осталась под лестницей, на своем посту. А Богданов побежал дальше, весело задевая портфелем всех, кто ему попадался.
Неизвестно, кому он еще рассказывал в этот день, что его похвалила Нина Максимовна. Но уж Богдановой-маме он наверняка рассказал. И, возможно, Богданова-мама будет теперь за него спокойна. Очень может быть. Ведь от доброго слова, вовремя сказанного, иногда вдруг поворачивается человеческая жизнь. Это бывает…
Ася с мамой, минуя дежурную, которая, конечно, им никаких замечаний не делала, тоже выбрались, наконец, на улицу.
— Мы ведь сразу домой не пойдем? — догадалась Ася.
— Ни за что, — подтвердила мама. — Давай просто так пройдемся. В никуда.
— Можно в никуда, — согласилась Ася.
И они пошли с мамой рядом, как подруги, которым просто приятно такое избранное общество и они другого не ищут.
В сквере было солнце. Бесшумно летели желтые листья. И приземлялись бесшумно на желтую траву. На скамейках сидели бабушки и кричали своим внукам, чтобы внуки не хватали черного терьера Гошу за хвост. Но внуки все равно хватали. А Гошина хозяйка смеялась, прикрыв лицо газетой, будто она не видит.
— Погляди, сколько у этой скамейки ног? — вдруг сказала мама.
Ася взглянула. Вообще-то было, без сомненья, четыре, но Ася видела сейчас две и казалось, что больше нету.
— Две, — сказала Ася.
— Вот именно, — чему-то обрадовалась мама. — Художник может увидеть у лошади две ноги. Или, например, восемнадцать. И все будет правда. Все зависит от точки зрения. От собственного глаза.
Ася поняла, что мама, вообще-то, не с ней сейчас разговаривает. Может, сама с собой? Но Асе все равно было приятно вот так равноправно и не спеша беседовать со своей мамой, поэтому она возразила солидно:
— А скажут, что у лошади четыре ноги!
— Могут сказать, — вздохнула мама, подумав. — Но художников, кстати, это никогда не останавливало…
Они пересекли сквер, пошли по улице, за углом свернули и снова оказались на улице, только теперь на другой. Это была уже скорее аллея. Тут стояли липы. И они пошли прямо под липами. И мама не спрашивала, как эта липовая аллея называлась раньше, когда построен высокий дом с башенкой и кто из великих людей в нем когда-то жил. Она, честно говоря, и сама не знала. У мамы был такой недостаток, но с этим ее недостатком Ася охотно мирилась. Может, она даже считала его достоинством?
Мама зато рассказывала Асе, как цветут маки в пустыне, такие вдруг внезапные после дождя на песке, мгновенные, как яркая вспышка, яростно одержимые быстротечностью своей жизни на один-единственный день. Надо учиться у этих маков полноте и щедрости самовыражения…
Какое еще самовыражение? Ну, неважно. Ася даже не переспросила. Важно только то, что они с мамой беседуют сейчас равноправно, будто подруги, и глаза у мамы веселые, с чертиками.
Потом мама рассказывала, как ее поразило северное сияние.
На всю жизнь оно ее поразило. Мама думала — это просто свет. Ну, ночь, например, а все равно светло. А северное сияние — это титанический пляс небес! Будто кто-то невидимый вертит в небесах яркой цыганской юбкой и неостановимо мечется по всей небесной шири, меняя цвета ее и границы. Вдруг ощущаешь, в этих мятущихся сполохах, неистовые прорывы вечности в нашу коротенькую, как воробьиный нос, человечью жизнь. Это словами передать трудно. Когда-нибудь они с Асей поедут на Север и Ася сама поймет…
— А мы поедем? — осторожно вставила Ася.
— Обязательно, — серьезно пообещала мама. — Я должна вам с папой все сама показать. Тундру. Пустыню. Горы. Все-все…
И когда этот их разговор достиг высшей ступени сродненности душ, Ася сказала:
— Можно я тебе стихотворение прочитаю?
— Давай, — кивнула мама.
Даже не спросила — чье, какой поэт написал. Это всегда надо помнить. Папа вряд ли ей проболтался. Он стихи все равно забывает. Хотя, возможно, это был как раз единственный случай, когда папа запомнил стихотворение с одного раза.
Они остановились на каком-то углу, и Ася прочитала:
В Зоологическом музее
Стояли песики царя,
Облезлее и некрасивей
Еще не видела земля,
Хоть Петр Первый был разборчив,
Наверно знал он, что имел, —
Бегут смотреть все-все другое,
На псов никто не поглядел…
— Это мы в Зоологическом музее с Прониным были, помнишь?