Эйфель (СИ) - Д'
Эйфель попытался приподняться, и Пауэлс — скорее непроизвольно, чем по доброте душевной — протянул ему руку, помогая встать на ноги.
— Я предупреждал вас, господин Пауэлс. Будь у нас больше досок, мы бы расширили мостки, и никто не падал бы с них в реку…
Рабочие дружно закивали, хотя не посмели подать голос. Кто его знает, можно ли безбоязненно поддерживать инженера…
— Я вам уже двадцать раз говорил, что не могу выйти из бюджета!
Люди затаили дыхание, предчувствуя схватку. А Эйфель, указав на них, спокойно возразил:
— А я вам говорю, что мне нужны мои рабочие, все до одного…
Пауэлс попал в сложное положение. Он не хотел, чтобы его упрекали в скупости, но, с другой стороны, если сейчас уступить, то бюджет непомерно распухнет. А ведь он тоже обязан отчитываться перед вкладчиками.
Подойдя к Эйфелю, он дружески приобнял его, словно они в гостиной, и прошептал, как заговорщик, указав на Шовье:
— Ну, будет вам, ведь не погиб же он, ваш парень.
А рабочий все еще лежал на песке, глядя в небо и улыбаясь, словно благодарил доброго боженьку за то, что тот подарил ему отсрочку.
Эйфель неохотно кивнул.
— Ну вот и хватит приставать ко мне с этими дурацкими досками.
— В таком случае, я займусь этим сам! — пригрозил Гюстав.
— Вы сами? Еще чего придумали!
Но Эйфель, даже не взглянув на Пауэлса, завернулся в одеяло и пошел прочь.
— Куда вы? Разотритесь, по крайней мере, Господи боже мой! Сейчас неподходящий момент для простуды!
Если бы Пауэлс увидел лицо своего инженера, он обнаружил бы на нем хищную, довольную усмешку. Эйфель любил такие схватки и сейчас был готов вступить в борьбу. Почему бы и нет? Сегодняшний день начался совсем неплохо: он спас утопающего. В сравнении с этим одержать победу над самым богатым человеком города Бордо было легче легкого.
— Эйфель, вернитесь! — крикнул Пауэлс, забыв о самолюбии. — Умоляю вас, не делайте глупостей!
ГЛАВА 3
Париж, 1886
Эйфель любил шум. Не журчание салонных бесед, не шепотки будуаров, а здоровый, бодрый шум большого скопления людей, которые громко чокаются, бахвалятся, галдят. Это напоминает ему атмосферу строек и мастерских. Там люди занимаются непосредственно своим ремеслом, поглощены очередной насущной задачей, стремлением вырвать у небытия нужную массу, нужную форму. То есть хотят сделать реальным, ощутимым то, что он, Эйфель, вообразил. Воображение — вот в чем суть, оно позволяет видеть дальше других, иначе, чем другие. А это возможно только в неумолчном шуме, сменяющем долгий, безмолвный сон вдохновения, которое всегда было для инженера предметом восхищения и ужаса. Пока инженер остается один на один со своими идеями, пока нетерпеливо подстерегает искру творческого озарения, которое подскажет ему первые эскизы, он испытывает страх. Ему чудится, будто он маленький мальчик, что он оказался в сумерках на опушке леса и не знает, с какой стороны появится свирепый волк. Но этот оборотень никогда не появляется. Напротив, именно в тот миг, когда боязнь становится совсем необъяснимой, совсем зловещей, в нем вспыхивает творческая фантазия; он должен достичь дна тревоги, сомнения, чтобы затем всплыть на поверхность, к настоящей, новой идее. Именно поэтому «Предприятие Эйфеля» стало таким, каким его нынче знают, а его хозяин прослыл гением железа, поэтом металла. Да, именно так: железа и металла, что рождаются в оглушительном шуме, в грохоте литейных цехов и кузнечных молотов, под руками рабочих, пропотевших насквозь, насупленных, ни на миг не теряющих бдительности. Да, именно так — в шуме. Снова и опять в дорогом его сердцу шуме. В котором он чувствует себя как дома.
Почему Гюставу так хорошо в цехах, где царят вечные споры? В этих муравейниках, где люди орут во всю глотку, окликая друг друга, задирая друг друга, есть что-то успокаивающее. После разгрома семидесятых [9] рабочей силы заметно прибавилось. Сколько эльзасцев нашли убежище в Париже, спасаясь от гидры в остроконечной прусской каске! Они предпочли подавать пиво драгунам Республики, а не солдатам Бисмарка. Шукрут [10] будет французским — или его не будет вовсе!
— Прикажете еще кружку, мсье Эйфель?
— Именно! И принесите еще дюжину устриц.
— Фин де Клер? [11]
— Ну разумеется!
— Заказ принят.
— Папа, ты ведь еще не доел первую дюжину…
— Ну ты же меня знаешь, я всегда беру про запас.
— И не глотай их так быстро, не то подавишься!
— Слушаюсь, мамочка…
Клер недовольно кривится. Она не любит, когда отец так разговаривает с ней. О, конечно, она заботится обо всей семье, но только как старшая дочь и сестра. После смерти матери девять лет назад она стала настоящей хозяйкой дома. Но все-таки пусть не называет ее мамочкой, это уж слишком. И совсем не смешно — ни ей, ни ему. Впрочем, Эйфель осознает свой промах и гладит руку Клер своей рукой с йодистым запахом моря:
— Прости меня, милая… Мне иногда недостает деликатности.
Клер не может устоять перед отцовской улыбкой, ее обида мигом рассеялась. Отец и дочь обожают друг друга. «Эти двое — не разлей вода», — говорят служащие «Предприятия Эйфеля» в Леваллуа-Перре, когда Клер заходит проверить, не забыл ли отец надеть шарф, или приносит ему корзинку с обедом. Гюстав — ее отец, ее идеал, ее идол. Она говорит о нем с неизменным восторгом. «Да ты в него прямо влюблена!» — подшучивают над Клер друзья. Но она лишь пожимает плечами, ее это нисколько не шокирует.
— В каком-то смысле, да. Он — мужчина моей жизни. По крайней мере, в данный момент.
Именно поэтому она и захотела встретиться с ним нынче вечером. И даже сама назначила встречу на бульваре Сен-Жермен, в ресторане «На рейнских берегах», зная, что это излюбленное заведение отца. Ибо она хочет сообщить ему нечто важное, требующее его внимания и одобрения. И лучше, чтобы это произошло в привычной для него обстановке.
— Папа, я хочу сказать тебе…
Эйфель благосклонно поглядывает на дочь, но мыслями он явно далеко. Он заглатывает одну устрицу за другой, втягивая их в рот с вульгарным шумом, который всегда приводил в ужас его супругу. «Гюстав, ты похож на осьминога!» — говорила она, готовая выбежать из комнаты. Клер унаследовала от матери это отвращение, но сегодня ей придется потерпеть: неподходящий момент, чтобы делать отцу выговор.
— А ну-ка, давай, я угадаю, — отвечает он, проглотив очередную устрицу. — Ты решила бросить юриспруденцию ради школы Изобразительных искусств?
— Я хочу выйти замуж…
Клер сама себе не верит: неужели она все-таки вымолвила это?! Все ее тело словно наэлектризовано, но это замечает только она одна. В зале стоит такой шум, что отец не расслышал ни слова.
— Как ты сказала?
Клер заставляет себя улыбнуться и повторяет, отчеканивая каждый слог:
— Я-хо-чу-вый-ти-за-муж.
Эйфель невозмутимо пожимает плечами и надолго припадает к пивной кружке, которую принес официант.
— Ну, разумеется, это когда-нибудь произойдет, — отвечает он, отирая с усов пивную пену. — А пока бери-ка, ешь устрицы! Йод очень полезен для здоровья. И для роста. В общем, для всего.
— Папа…
Неужели отец издевается над ней? Иногда он ведет себя как озорной мальчишка, заслуживающий хорошей порки. Вот тогда он получил бы право называть ее мамочкой…
И Клер готовится снова пойти в наступление, как вдруг около них возникает тень…
Подумать только: Клер рассказала Компаньону, что собирается обедать здесь с отцом, более того: призналась в своих планах, умоляя не раздражать его сегодня. Особенно сегодня, это важно как никогда. Но предают нас самые близкие… Вот уже десять лет, как инженер и бывший плотник работают так дружно, что Жан давно считается членом их семьи. По крайней мере, так думала Клер.
