Анна Матвеева - Небеса
…Как только яблони расступились в стороны, обнажив зеленую крышу, мы с сестрой тут же припустили наутек, оставив далеко бедную маму с ее чемоданом. На заборе — ржавый нарост почтового ящика, по его упоительному скрипу (и быстрой тени почтальонши, на минуту затемнявшей просветы меж досками) я угадывала час доставки почты — душистая свежая газета, свернутое трубочкой «Здоровье», два письма из Николаевска…
И вот мы дома! Под яблоней нет ни единого яблочка, зато начинается клубника, бледные кислые ягоды непреклонно розовеют, сердцевина наливается сладким алым соком. Пусть бабушка так ни разу и не дала нам наесться клубникой от пуза, мы неизменно предвкушали короткий и счастливый выпас на грядке: облизывая покрасневшие от ягод пальцы, я всякий раз благодарила того, кто придумал клубнику…
Окна бабушки Тани глядели прямо на клубничные грядки, и я довольно часто отрывала взгляд от перемазанных в земле ягод, чтобы увидеть шелохнувшуюся в окне занавеску.
Сейчас занавеска не шевелилась, и лакомиться клубникой нам никто не позволил. Взрослые даже не велели вымыть руки, а сразу — нервно и сердито — провели в комнату, где стоял гроб. Старухи в темных одеждах закрывали собой стену напротив икон, поджимали изрисованные морщинами губы, качали головами.
…О чем они думали? Гадали, сколько отмерено каждой? Радовались, что в этот раз смерть ткнула костлявым пальцем в другую? Как дети завидуют взрослым, так, наверное, старики завидуют молодым, тихо радуясь, что все еще живы; а старикам могли бы завидовать мертвые, но… это очень сложно проверить.
Бабушка Таня лежала в гробу, и я смотрела на нее искоса, побаиваясь. Я никогда прежде не видела мертвых людей. Губы у бабушки Тани сурово сжаты, лишенное очков лицо стало чужим, на лбу — плотный белый венчик с молитвой.
— Ну вот, — сказала одна из старух, — Зоя приехала, теперь надо поспешать.
Мужики подняли гроб и, скособочившись, понесли на улицу, к специально нанятому автобусу.
— В церковь их не вздумай! — строго сказал дед маме, и она фыркнула:
— Я не собиралась… Девочки, переодевайтесь, мы поедем сразу на кладбище.
Мы с Сашенькой и прежде бывали на здешнем кладбище: нас брала с собой бабушка «навестить родню». Повыдергав с могильной земли ползучую траву-лягушатник и залив цветы водой из припасенной бутылки, бабушка доставала полиэтиленовый кулечек с конфетами и раскрошенным печеньем. Угощение выкладывалось на столик, уютно примостившийся у оградки.
— Те дядьки съедят наши конфеты, — говорила сестра, мрачно разглядывая бомжеватого вида мужичков, бесшумно пробиравшихся за краснозвездными, выкрашенными серебрянкой памятниками.
— А и пускай, — отзывалась бабушка, — для того ложим.
Нам это было не очень понятно, и Сашенька сердилась, что бабушка говорит неправильно — не «ложим» надо, а «кладем». На выходе с кладбища сестра всегда склонялась к моему уху и жарко вшептывала в него свежепридуманную гадость:
— Знаешь, почему на кладбище всегда так много цветов и трава густая? Потому что покойники землю удобряют!
Я плотно запечатывала ухо ладонью.
…Гроб поднесли к свежевырытой яме и опустили туда на веревках. Он аккуратно улегся на дно могилы, и я заплакала оттого, что бабушке Тане придется теперь лежать под толстым слоем земли целую вечность… Все плакали, и даже моя строгая бабушка не удержалась:
— Все, Танечка, теперь моя очередь! Жди меня, уж недолго осталося…
— Не говори так, — рассердилась мама, но мы с Сашенькой видели, что ей тоже грустно и не по себе. Бабушка первой кинула горсть земли в могилу, и то же самое пришлось сделать нам с сестрой: Сашенька справилась аккуратно, а мой комок улетел куда-то в сторону — не хотелось мне бросаться землей в бабушку Таню…
На обратном пути в автобусе никто уже не плакал — все ехали на поминки, в столовую «Елочка».
Дымились тарелки, марлевые колпаки поварих качались в густом мареве кухни. Хоронившие чинно уселись за стол, склонив головы над заливным. Розовато-серое мясо, порванное в лохмотья, вызвало у меня приступ отвращения, и я отдала свою порцию Сашеньке.
Перед глазами мелькали черные комья земли, летевшие из-под лопат, и аккуратные движения могильщиков.
Старухи ели жадно, многие складывали угощение в салфетки и потом прятали в складках темных одежд. Мужики не забывали водочку — мелкие граненые стакашки постоянно меняли дислокацию на скатерти. Я вглядывалась в содержимое своей тарелки: блины и мед, мед и блины, ноздреватое тесто, липкая лужица…
Полусонных, нас увозили из «Елочки» на машине.
Ночью привиделась бабушка Таня — в штапельном лиловом платье и белом платке в точечку (мне таким же повязывали голову после бани), она склонилась над моей кроватью, открыла рот, но вместо слов оттуда посыпались комья земли, унизанные конфетно-розовыми гибкими червями. Видимо, я заплакала еще во сне, потому что щеки у меня были мокрыми, одна слеза успела добежать до живота, прежде чем проснулась мама.
— Где бабушка Таня? — Я тесно прижалась к маме, стараясь набрать полную грудь ее родного запаха.
— Бабушка Таня умерла, и ее похоронили, — сонно ответила мама.
— Ты тоже умрешь?!
— Нет, — ответила мама, засыпая.
И вправду дикость — моя мама не может умереть! Она молодая, у нее есть мы с сестрой, но главное, она ведь никогда не молится…
Вот и разгадка: умирают только те, кто смотрит в лица икон! Умирают те, кто молится, ходит в церковь, приносит оттуда слипшиеся конфеты…
Черная пустота комнаты окружала меня плотным кольцом, и таким же кольцом сжималась правда вкруг моего страха. В рассуждениях был изъян: если бы смерть настигала только людей из церкви, разве умерли бы пионеры-герои, и писатель Гайдар, и мой обожаемый Чапаев (я так его любила, что даже не позволяла Сашеньке рассказывать о нем анекдоты)?
Похоже, мама обманула меня. Однажды она обязательно умрет, и умрет бабушка, и дед, и папа, и сестра, и… я.
С треском хлопнула форточка, в комнату резко ворвался ледяной холод — будто северный ветер по ошибке залетел в наш теплый городок, чтобы кружиться над моей головой и хохотать, завывая: «Умрешь! Умрешь!»
На полочке желтели гордо вскинутые крылья фосфорного орла — при свете дня он выглядел безобидно, зато ночью внушал ужас: один светился во всем доме, наблюдая за тем, кто не спит… Теперь я смотрела на орла без всякого прищура и думала, что обязательно умру, как бабушка Таня. Мы все — умрем, потому что смертны, а этот орел останется, переживет нас и будет пугать других детей, пока те, в свою очередь, не умрут, оставив сгусток своего страха в этой — или какой-нибудь еще, не важно — комнате. Арифметика смерти оказалась простой и понятной как дважды два.
