Маргарита Хемлин - Клоцвог
— То фашисты, Дарина Дмитриевна, а сейчас нет. — Я ответила, как могла, так как газетами интересовалась не слишком, а смотрела только результаты в таблицах госзаймов.
— Правильно. Виноваты проклятые фашистские оккупанты и их наймиты. Но то по другому делу. А теперь — поворот другой. Ты своими глазами не видела, поэтому и не в состоянии представить достоверно, а я видела. История развивается по спирали, чтоб ты знала. Какая тебе разница, если пострадают дети, тем более красивые да хорошие, и твой любимый человек. Подумай. Он такой, что вас на краю могилы не оставит. Пойдет следом. А если его добрые люди удержат, так как он потом сможет жить? Не сможет. Я его хорошо изучила. Очень прошу, не передавай наш разговор Виктору Павловичу. Он человек хоть и крепкий, но ран у него много. И в голове, и по всему телу. Ты ж видела шрамы? От тебя ему будет в дальнейшем одно горе. И ты тоже будешь страдать через это.
Тут подъехал трамвай. Дарина Дмитриевна поднялась на подножку и помахала мне рукой.
Задача, которой снабдила меня Дарина Дмитриевна, оказалась страшно трудной. Посоветоваться не с кем. В училище — девчата молодые, неопытные, все готовые к сплетням и зависти. В сберкассе я с сотрудницами не дружила. Но у меня сложились неплохие отношения с заведующим Ефимом Наумовичем Суркисом, во-первых, потому что дядя Лазарь именно через него, троюродного или даже значительно дальше брата тети Хаси, устроил меня на работу, а во-вторых, Суркис всегда улыбался и являлся образцом веселого человека, у которого всякое недоразумение решалось независимо и легко.
Ефим Наумович заверил, что сохранит все в тайне и секрете.
В ответ на мое описание ситуации он долго молчал, потом ответил:
— Тебе правильно сказали. Обидно, конечно, нелицеприятно. Я сюсюкать тут не склонен. У меня тут семья погибла. Я один как перст. Спасаюсь шутками-прибаутками, но очень плохо. Думаю, если б я погиб с ними, было б легче. А совет один: расскажи своему Виктору Павловичу проблему. Не выдавай Дарину, поделись сомнениями от себя. Как он решит, так и будет. Тут такое наступает у нас в стране, что, может, ему придется вслед за тобой ехать на край света. Положение серьезное. У меня один родственник работает на Большой Житомирской в парикмахерской, так к нему бриться не садятся. Еврей с бритвой — большое дело! Смешно? А его с работы попросили.
Я сидела молча и старалась сообразить глубину положения. И не могла.
Суркис заметил мое состояние и погладил по плечу:
— Знаешь, дивчина, что. Выходила б ты за меня. Я человек поживший, повидавший. А еще и не старый. Смертью и Сибирью меня не перепугаешь. Тебе тоже пропасть не дам.
И засмеялся. Нехорошо засмеялся, без должного задора, по обязанности.
Я оказалась в полном смятении. Со всех сторон лезли в уши ненужные сведения. То в трамвае кто-то что-то скажет обидное в адрес евреев; то на работе обсуждают статью в газете про космополитов и Пиню из Жмеринки, причем косятся на меня.
Как назло в это время Виктор Павлович заболел, и его заменял на занятиях другой преподаватель.
Неделю я ходила, как тень. Не выдержала и забежала на Саксаганского проведать Виктора Павловича.
Наткнулась на Дарину, потому что она открыла дверь. Дарина замахала руками:
— Уходи, бесстыжая, человек с температурой сорок градусов себе места на кровати не находит, а ты прискакала!
Я побежала домой в слезах. Как раз было 31 декабря, наступал Новый год, 1951-й. Мама собиралась на празднование к дяде Лазарю. Я должна была идти тоже, а мне не до того.
Мама поинтересовалась у меня, что случилось. Я у нее спросила, или она не знает, что происходит, на каком она свете существует, что не находит объяснения моим слезам. И рассказала ей про газеты, про радио и так далее.
Оказалось, мама в курсе событий, но не придает им значения от усталости. И мне советует не придавать, иначе можно сойти с ума. А мне еще учиться и вести жизнь дальше.
Чтобы не портить настроение маме в праздничный вечер, я сделала вид, что успокоилась.
Мы пошли к дяде Лазарю.
Там среди других гостей присутствовал и Суркис. Он по-дружески периодически подмигивал мне, а когда я перед зеркалом поправляла прическу — волосы у меня были по бокам высоко заколоты у висков, и кудри завивались, как будто специально, но это от природы, — Суркис приобнял за плечи, со спины и тихонько шепнул:
— Ну что, надумала идти за меня?
Суркис выпил, и поэтому я не обиделась, а, наоборот, расценила его слова как поддержку в трудный момент.
Мы с Суркисом пошли гулять по ночному Киеву и пришли к нему в квартиру. Он мне говорил, что полюбил меня с первого взгляда, но не решался признаться из-за разницы в возрасте. Когда я спросила, какая же разница, оказалось, что ему всего тридцать шесть лет, просто он выглядит нехорошо из-за пережитого. Мы много смеялись. Неприятности отошли на второй и третий план.
Не нужно думать, что одна ночь, тем более новогодняя, решила дело. Легкомысленность — не моя черта. Между нами были только разговоры относительно будущего.
У меня будто спала пелена с глаз. Я увидела свое положение незавидным, даже если Виктор Павлович уйдет от Дарины Дмитриевны. Где мы будем жить? Разгородить их нынешнюю комнату, конечно, можно, и люди так делали. Но что получится? Ничего хорошего. Другого места в Киеве у Виктора Павловича не было, его жилплощадь разрушили в ходе войны, а ответственной квартиросъемщицей являлась Дарина Дмитриевна, так как там до своей смерти жили ее отец, погибший на войне, и мама, тоже покойная от болезней и горя.
Надо мной витал призрак бездомности. А у Суркиса была однокомнатная большая квартира на Бессарабке. Там до войны счастливо жила его семья. Оттуда он без задней мысли добровольцем ушел на фронт. А дети и жена погибли.
Ефим Наумович заявил мне прямо:
— Моя мечта — вновь заполнить стены детскими голосами и женским смехом.
И вот, дорогие друзья, данное мгновение и повлияло на мою дальнейшую судьбу.
Суть в том, что я имела очень привлекательную внешность. Со временем некоторые даже мне говорили, что я вылитая артистка Элина Быстрицкая. Сходство несомненное.
Но дело не в этом.
Мне было чрезвычайно обидно, что ситуация не позволяла мне вполне раскрыть свою женскую сущность. В условиях отсутствия удобств, тепла, хорошего питания, в углу, который мы с мамой снимали, я часто болела. Мои волосы тускнели на глазах, фигура теряла четкость, а неполноценный сон на топчане не давал успокоения. К тому же я носила неказистую одежду, хоть и старалась украсить ее воротничками и манжетами.
