Венедикт Ерофеев - Москва — Петушки
А исповедоваться надо на лютеранский манер, каяться в своих грехах публично, в науку общественности. В этом одном, пожалуй что, и правы все те, кто усматривает сходство между «Москвой — Петушками» и «Гаргантюэлем-Пантагрюэлем». Только сходство-то это — не вразлет ли? Если, скажем, считать, что раблезианцы гордятся каждой выпитой бочкой, а Веничка Ерофеев исповедуется во всякой стограммулечке? А если Веничка, предположим, ею тоже гордится, то как тогда? Ведь «исповедь» его прямо-таки на граммы подсчитана! И ежели он, что ни грамм, то кается (что за исповедь без покаяния?), то не пришлось бы ему, по слову митрополита Московского Филарета, посоветовать: смирите в себе, сударь, гордыню смирения!
Стоп, стоп! Какое там смирение? Там, наоборот, псалмопевческое вопрошание: «что бы мне еще выпить во славу Твою?» А если вспомнить, что во славу Его выпито? — тут обрушится всякое благочестивое построение типа «узнайте же, жестокосердые, что и алкоголики чувствовать умеют!» И карамзинский, навязанный подтекст тоже — исчезнет.
Нет, не надо ни оживлять ерофеевских персонажей (это в другом смысле можно), ни сострадательно принижать автора. Разливанное море спиртных напитков читателя не захлестнет: не тонет же он, читатель, в винном, чтоб не сказать — винодельческом изобилии у Рабле! Или — тонет? Предъявите утопленников. От Рабле еще никто не утонул.
Не хотелось бы объяснять то, что само собой должно быть ясно: что рассчитанный чуть не до миллиграмма сюжет не есть возникновение мученической главы писателя из разливанного моря; что не нужно понимать и принимать буквально написанное и предложенное (так, не советую все-таки изготовлять коктейли по нижепредложенным ерофеевским рецептам: не то что не получится, а просто невзначай Богу душу отдадите — готовы ли вы к этому?); и наконец — что сострадальческое оживление ерофеевских персонажей грозит бедствиями непредвиденными и неисчислимыми. Сами не знаем, кого оживляем — это, между прочим, относится и к Н. Ф. Федорову, собравшемуся оживлять род человеческий и забывшему, что к нему — по его же логике — относятся и литературные персонажи… Пустяки дела!
Главное — не то, что трудно писать («Здравствуй, брат, писать трудно», — как нельзя более правильно приветствовали друг друга Серапионовы братья) — нет, главное, трудно разговаривать с читателем поэмы, который еще ее не прочел, ну то есть навязывать ему разговор непонятно о чем. Я пробую говорить предварительно, почти не касаючись текста, в порядке, что ли, рекламы: есть ведь и такой способ предварительного разговора. И снова: с кем? А это уж с кем придется.
Итак, земную жизнь пройдя до половины, а кто и на девять десятых, сами того не зная (знают, кому надо) — мы заблудились в сказочном лесу; что правда, то правда. Бог правду видит, да не скоро скажет. Это, так сказать, предварительный сюжет; ну что ж, если нужно спецопределение, то и за ним не постоим, чай, не за водкой.
Вот оно, воспроизведение образа жизни, с его под- и надтекстами, во всей его мистической полноте. Воспроизведение образа жизни в его историческом, тире бытовом измерении, от которого мы никуда не денемся и не деваемся. Полноте и красоте. Отрекаться от него не приходится — какой есть, такой есть, и не разоблачение, вовсе не разоблачение, а принятие его определяет и объясняет пафос ерофеевской поэмы (сами увидите, что так оно и есть).
Один маленький момент: дантевский, так сказать, — цифры, танцующие и переменчивые цифры, как бы числа, окружают читателя от начала поэмы кривляющимся хороводом; и опять-таки — сколько их? куда их гонят? Не надо пугаться: они выстроятся, они постепенно становятся обязательным сопровождением путешествия.
Да, вот не прошло и четверти века, а Россия (СССР) уже читает путешествие из Москвы в Петушки. Злосчастное путешествие, ибо в неописуемые, присноблаженные Петушки, как уже говорилось, ха-ха, никто не попадет, ни мещанин Минин, ни князь Пожарский, ни люмпен-интеллигент Веничка Ерофеев, почем зря растрачивающий свое бутыльчатое снаряжение. Все они — и читатели, разумеется, в их числе — окажутся в «неизвестном подъезде», лицом к лицу с бредовой, и тем более реальной, изуверской жестокостью, и все мы задумчиво повторяем вслед за невинно убиенным Веничкой Ерофеевым: «…с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду».
Постскриптум. Не хотелось бы утверждать, что постоянный подтекст истории русской литературы — противодействие пошлости: любой, любой, и православно-самодержавпо-народной, и оголтело-самозванчески-демократической — но увы, от этого подтекста никуда не денешься. Никуда от него не девается и Венедикт Ерофеев — он лишь воздвигает против нее ненадежную преграду юмора. Пошлость всесильна, она настигнет, загадит, убьет, у нее есть свои наемные мстители, загадочные и мрачные, как в конце поэмы — они, как в «1984» Оруэлла, всех победили и побеждать будут.
…Но черта с два! Есть еще и у нас в запасе кое-что, например, нижеследующая поэма. Есть еще порох в пороховницах, и черный наш юмор не так уж черен, как это может показаться.
В. С. МуравьевМосква — Петушки
Поэма
Вадиму Тихонову,
моему любимому первенцу,
посвящает автор
эти трагические листы
Первое издание «Москва — Петушки», благо было в одном экземпляре, быстро разошлось. Я получал с тех пор много нареканий за главу «Серп и Молот — Карачарово», и совершенно напрасно. Во вступлении к 1-му изданию я предупреждал всех девушек, что главу «Серп и Молот — Карачарово» следует пропустить, не читая, поскольку за фразой: «И немедленно выпил» — следуют полторы страницы чистейшего мата, что во всей этой главе нет ни единого цензурного слова, за исключением фразы: «И немедленно выпил». Добросовестным уведомлением этим я добился только того, что все читатели, в особенности девушки, сразу хватались за главу «Серп и Молот — Карачарово», даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы: «И немедленно выпил». По этой причине я счел необходимым во втором издании выкинуть из главы «Серп и Молот — Карачарово» всю бывшую там матерщину. Так будет лучше, потому что, во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены.
МОСКВА. НА ПУТИ К КУРСКОМУ ВОКЗАЛУВсе говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало — и ни разу не видел Кремля.
