Франсуаза Саган - Женщина в гриме
– А меня? – воскликнул вышеупомянутый Чарли. – А меня, миледи? Разве мне не причитается нежный поцелуй в знак встречи давних знакомых?
– Безусловно, причитается, дорогой мой Чарли… Вы же знаете, как я всегда скучаю вдали от вас.
Побагровев от бешенства, Элледок отступил на шаг и бросил саркастический взгляд на нежно обнявшуюся парочку. «Педик и сумасшедшая, – подумал он со злобой. – Чарли Болленже целуется с женой сахарозаводчика. Чего я только не навидался за свою блядскую жизнь…»
– А вы не ревнуете, месье Боте-Лебреш? – проговорил капитан насмешливо-мужественным тоном, обращаясь как мужчина к мужчине к сахарозаводчику, который хотя и смахивал на кусок плохо прожаренной телятины, был тем не менее существом мужского пола.
Понимания он, однако, не нашел.
– Ревную? Да что вы! – процедил сквозь зубы снисходительный муж. – Пойдем, Эдма, ты не против? Я что-то устал. Нет-нет, Эдма, ничего страшного, поверь, – поспешно добавил он.
Ибо Эдма, подхваченная вихрем тревоги, порывисто обернулась к мужу, погладила его по щеке, ослабила галстук, одним словом, засуетилась вокруг него, как всегда делала всякий раз, когда вспоминала о его существовании. Будучи невестой Армана, Эдма превосходила его ростом на добрых пять сантиметров, теперь же разница между ними составляла все десять. Не переставая радоваться своему замужеству, принесшему ей огромное состояние (к чему она стремилась на протяжении всей своей юности), Эдма любила время от времени напоминать всем прочим, а заодно и себе самой, что обладает неоспоримыми правами собственности на своего мужа, на этого маленького, молчаливого человечка, который принадлежит только ей одной и которому одному принадлежат, в свою очередь, весь этот сахар, все эти предприятия, все эти деньги. И она тормошила и теребила его с капризным видом, словно маленькая девочка. Арман Боте-Лебреш, которого бьющая через край жизненная сила и пронзительный голос жены очень быстро довели до импотенции, приписывал эти приступы возбуждения, овладевавшие время от времени высокомерной Эдмой, не удовлетворенному по его вине инстинкту материнства и потому не решался сопротивляться. Слава богу, по прошествии стольких лет Эдма забывала о существовании супруга все чаще и чаще, но в те минуты, когда она о нем вспоминала, ее действия становились все более показными. Возможно, это было результатом стремления вычеркнуть из памяти тот факт, что Арман Боте-Лебреш мог бы стать удобным супругом для кого угодно. Сам же Арман мечтал только о том, чтобы она о нем не вспоминала вовсе, что, впрочем, было не так уж трудно.
Пробудив, как ему казалось, неосторожной репликой у Эдмы мысли о супружеской близости, Арман устремился к каюте, зная, что стоит ему растянуться на кушетке, как он избавится от назойливых забот жены. В самом деле, Эдма, которая давно возненавидела объятия мужа, но по-прежнему опасалась его домогательств, несмотря на многолетнее отчуждение между ними, все еще воображала, что она для него «желанна». Боясь играть с огнем, она приближалась к Арману только тогда, когда тот сидел или стоял, ибо для нее сладострастие было связано исключительно с горизонтальным положением, – зато Боте-Лебреш, этот ходячий бурдюк с золой, пользовался этим без зазрения совести и растягивался на первом попавшемся на глаза диване. Вот так на протяжении многих лет чета Боте-Лебреш, даже не отдавая себе в этом отчета, играла в «спящего кота».
Сахарный король первым ворвался в сто четвертую каюту и, едва переводя дыхание, бросился на первую же кушетку, за ним на расстоянии в полшага следовала Эдма, а замыкая шествие, семенил преданный Чарли Болленже.
– Проходите же, проходите, – прощебетала Эдма, чья легкая хрипотца внезапно вызвала яростный лай в соседней каюте. – Давайте заходите… Что новенького, Чарли? Садитесь же, прошу вас.
Сама она рухнула в кресло и обвела удовлетворенным взглядом шикарное убранство каюты, столь же уродливое, сколь и знакомое. Эта пароходная каюта была обставлена и отделана известным декоратором как «настоящая» пароходная каюта: панели из мореного тика, натуральная кожа, «морской» и «английский» антураж.
– Ну так давайте, рассказывайте все подряд! Во-первых, что у нас нового?.. Да, кстати, что это за зверь? – продолжала она резким, раздраженным голосом чуточку в нос, ибо собака рычала все громче.
– Это бульдог Ганса-Гельмута Кройце, – не без высокомерия проговорил Чарли. («Высокомерная скотина!» – отметила про себя Эдма.) – Он прибыл позавчера, опередив хозяина, и уже попытался укусить двоих стюардов!..
– Похоже, Кройце тоже кусается! – заявила Эдма, которая после довольно загадочного и малоприятного происшествия в Байрейте невзлюбила немцев.
– Надо, чтобы хозяин заткнул этой собаке пасть, – продолжала Эдма, резко повысив голос, чтобы перекрыть громкий лай. – А может быть, кто-нибудь сподобится вышвырнуть ее в море? – добавила она еще на пол-октавы выше. – Так какие у нас новости? Коль скоро бедняга Станистасский умер нынешней весной в Мюнхене, кто унаследовал сто первую?
– Семейство Летюийе, – ответил Чарли. (Собака немедленно смолкла.) – Вам наверняка известен этот самый Эрик Летюийе? Ну, у которого левацкий журнал «Форум»? А в последнее время у него появились еще и прокоммунистические тенденции. Этот Эрик Летюийе женился на наследнице металлургической фирмы «Асьери Барон»… В общем, друг мой, этот левак будет путешествовать вместе с нами. Наконец-то музыка объединила всех… И слава богу! – добавил он с чувством.
– Но ведь это потрясающе! Согласитесь! – воскликнула Эдма. – Однако до чего же странный зверь! – Произнося это, Эдма постукивала ножкой. – Может быть, его раздражает мой голос? Арман, да скажите же что-нибудь!
– Что вам хотелось бы, чтобы я сказал? – проговорил Арман бесцветным голосом, при звуках которого собака, как ни удивительно, успокоилась.
– Ну, если собаку нервируют именно женские голоса, то Дориа ожидает много забавного. Ха-ха-ха! Мне заранее смешно! – расхохоталась Эдма. – Учитывая характер Дориа, шуму будет… Да, кстати, как вам удалось заполучить ее на борт? – произнесла Эдма шепотом, уступая своему противнику из семейства собачьих, который по ту сторону переборки издавал пугающие звуки, похожие на пыхтение парового котла.
– Полагаю, что ей заплатили целое состояние, – подражая ей, еле слышно выдохнул Чарли.
– Последний из ее хахалей, должно быть, оказался более дорогостоящим, чем все прочие, – заявила Эдма злорадно и с оттенком зависти, ибо личная жизнь знаменитой Дориаччи славилась многочисленными, хотя и непродолжительными победами.
– Не думаю, что ей приходится платить за это, – проговорил Чарли, который, как девяносто процентов меломанов, был без ума от Дориа Дориаччи. – Для своих пятидесяти с хвостиком она, сами знаете, просто великолепна, – подвел он итог, внезапно покраснев, однако его реплика ни в малейшей степени не смутила Эдму.
