Юз Алешковский - Николай Николаевич
– Почему живчики чумазые? Трудно руки помыть?
– Надо при опыте не руки мыть, а хуй. Он, небось, в штанах, а не в безвоздушном пространстве. Мало ли где за сутки бывает.
– Сколько тебе спирта надо?
– Два литра, – говорю.
– Многовато, триста грамм хватит.
Тут я сказал, что прежде чем за хуй браться, надо все пальчики обтереть, на обеих, причем, руках (я ведь руки меняю), а заодно и пах.
– Хорошо, – говорит, – литр.
– Э-э! Не пойдет так дело. Литр – это в расчете на хуй лежачий, а в самом лежачем виде, как, допустим, в холодном море. А на стоячий надо в три раза больше. А я еще по совести прошу.
– Хорошо, два литра, – сказал Кизма, – и ни грамма больше.
Вот и я со спиртом навсегда. А экономлю просто: протираю лежачий, и ебал я ваши рационализаторские предложения и премии за них. Я, блядь, самое ценное в себе отдаю науке! Я бы в Америке дачу давно уж имел на курорте, «Линкольн» и другую недвижимость. А я, блядь, не мертвые души забиваю государству, как Чичиков, а свежую, родную сперму. Хули я завелся, между прочим? А не хуй на мне экономию разводить! Я – человек! Ты меня залей спиртом – я его сам первый пить не стану. А то подебывает каждая падла, что я его при жизни заспиртовать решил. Мандавошки! Если бы не я, они бы не диссертацию защищали, а жопы свои на летучке у директора. На моем хуе держатся. Одним словом, учреждение наше – НИИ – склочное и порядка в нем нету. Не то, что в тюрьме или в МУРе.
И все ж-таки, онанизм разрушает под конец жизни нервную систему. А то, что укрепляет – параша. Ну, ладно. До полного разрушения еще далеко. Будем здоровы. Ты хавай. Эту севрюгу и красную икру я для тебя специально сегодня оставил. Ну, вот так. Черную, между прочим, я не уважаю. У меня диатез от нее. Жопа идет пятнами, чешется – ужас как, и кальций надо пить, а он, сволочь, горький очень. Ну, вот так. О такой закуске тогда еще и в мечтах не было. Хожу я, значит, по утрам в институт, номерок вешаю и с машками не путаюсь, потому что боюсь лично наебаться и при сдаче спермы фуфло двинуть, как сейчас говорят, или крутануть динамо. Привык. Решил Кизме ультиматум предъявить.
– Ты, – говорю, – на работу простую энергию тратишь, а я самую главную, и я, когда кончу, на ногах еле стою и под ложечкой сосет. Может, мне жить-то еще лет пятнадцать, а вам, сукам, гужеваться.
А у Кизмы опыты прошли успешно, он даже шутил иногда – памятник моему члену поставить заводной, чтобы он вставал с первыми лучами солнца. В старину такие памятники были, но их снесли. Застеснялись, мандавошки. А кого стесняться? Ведь член, кирюха, если разобраться, самое главное. Главнее мозгов. Мы же лет мильон назад не мозгами ворочали, а хуями. Мозги же развивались. Да если бы не так, и ракета была бы не на хуй похожа, а на жопу, и из нее только бы вонь и грохот шли. Сама же не только до Луны… В общем, хули говорить. Помни мое слово. Вот увидишь, когда мозгу больше некуда будет развиваться, настанет общий пиздец. Стоять по тем временам не будет даже у самых дураков, вроде нас с тобой. Все исключительно будут давать дуба, а в родильных домах и в салонах новобрачных пооткрывают цветочные и веночные магазины. А на улицах под ногами стружка будет шуршать. Столярные работы начнутся. Ладно. Хули ты шнифта раскрыл. Не скоро это еще, и общий пиздец все равно не состоится. Но об этом речь еще впереди.
Я и говорю Кизме, мол, набавляй: мне и прибарахлиться надо, и телевизоры скоро выпускать начнут, а то опять воровать пойду или на водителя троллейбуса «букашка» учиться. Хоть из своего кармана выкладывай, и я частным образом буду тебе живчиков таскать. Две тыщи с половиной получать хочу.
– Хорошо. Уволим двух уборщиц. Оформим тебя по совместительству.
– Ну уж, ебу я такой труд на половых работах!
– Ты будешь числиться, а убирать будут другие лаборанты, ясно?
– Это другое дело.
– Аппетиты твои растут, надо сказать.
– Что-о-о, курва? – говорю.
– Ну-ну, не бесись. Мне ведь и десяти тысяч на тебя не жалко. Вот, если я получу Нобелевскую премию, отвалю тебе приличную сумму. А сейчас времена в нашей науке сложные и тяжелые. Дай бог, опыт один до конца довести! Завтра начнем.
Ну, я обрадовался! 2500! Хуй на автобусе заработаешь, не то, что на «букашке»! И пошел я на радостях в планетарий. Сначала поддал, конечно, как следует. Я люблю это дело. Садишься под легкой балдой в кресло, лектор тебе чернуху раскидывает про жизнь на чужих планетах и лунах, а ты сидишь себе, дремлешь, а над башкой небо появляется и звезды на нем, и все планеты, которые у нас в стране не видны, например, Южный Крест, и чтобы его увидеть, надо границу переходить по пятьдесят восьмой статье, которая мне нужна, как будильник. Вот мигают звездочки и созвездья разные и небо – чернота сплошная – тихо оборачивается, а ты, значит, под легкой балдой в кресле вроде бы один на всей Земле и ни хуя тебе, жалкой твари, не надо. И вдруг светать начинает. Пути Млечного не видать, розовеет по краям. Хитрожопый аппарат какой-то! Потом часы бьют: бам-бом! Зеваю. Шесть часов. Скорее бы утро и снова на работу! Слава богу, думаю, не на нарах я лежу и не надо, шеломку похлебавши, пиздячить на вахте, как курва с котелками… Поддал я еще в баре на радостях от прибавки и попер к бывшему международному урке, а у него в буфете хуй ночевал, пришлось бежать в гастроном. Ну, захмелел урка, завидует мне и велит не трепаться, чтобы не пронюхал всякий студент-хмырь.
– Бойся, – говорит, – добровольцев, у нас их до хуя и больше.
Я тоже накирялся в сосиску. Утром проспал, бегу, блядь, а в башке от борта к борту, как в кузове, жареные гвозди пересыпаются. Кизма на меня полкана спустил, кричит: «Вы задерживаете важный опыт!», а около прибора, от которого пар идет, бегает академик в черной шапочке и розовые ручки потирает.
Запираюсь я в своей хавирке, включаю дневной свет. Рука у меня дрожит, хоть бацай на балалайке, а кончить никак не могу, дрожу, взмок весь. В дверь Кизма стучит, думает, я закимарил с похмелья, и спрашивает: «Скоро получу препарат или не скоро?» У меня уж руки не поднимаются, и страх подступил. Все! Увольняй, бляди, без выходного пособия – пропала малофейка! Открыл двери, зову Кизму. Так и так, что хочешь делай, – сухостой у меня, никак не кончу. Академик просунул голову и говорит: «Что же вы, батенька, извергнуть не можете семечко?»
Я совсем охуел и хотел сию же минуту по собственному желанию уволиться, и тут вдруг одна младшая сотрудница, Влада Юрьевна, велит Кизме и академику: «Коллеги, пожалуйста, не беспокойте реципиента!» то есть меня. Закрывает дверь.
– Отвернитесь, пожалуйста, – и выключает свет дневной. И своей, кирюха, собственной рученькой берет меня вполне откровенно за грубый, хамский, упрямую сволочь, за член. И все во мне напряглось и словно кто в мой позвоночник спинной алмазные гвоздики забивает серебряными молоточками и окунает меня с ног до головы в ванну с пивом бочковым, и по пене красные раки ползают и черные сухарики плавают. Вот, блядь, какое удовольствие!
