Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)
Павел Демидов с толстой палкой в руке вышел за калитку, когда сплошная чернильная темнота залила всю улицу. Кое-где светились окна, бросая желтоватые пятна на дорожную грязь, отчего грязь эта жирно лоснилась.
Перед домом напротив росли густые деревья, свет из окон этого дома не доставал до улицы, запутывался где-то в голых ветках.
В конце улицы, как всегда, горело «волчье око». Демидов помедлил, вздохнул и пошел на его красноватый огонек.
Оконце, через форточку которого Мария Макшеева принимала от ночных покупателей деньги и подавала бутылки, было задернуто занавеской. Демидов постучал в стекло. За красноватой тряпкой качнулась тень, занавеска поползла в сторону, и Павел увидел за стеклом не Марию Макшееву, а усатое, жирное, ненавистное лицо ее мужа, Дениса.
— Сколько? — равнодушно спросил Денис, открыв форточку, не узнавая пока Демидова.
— Одной досыта будет… с твоих-то рук.
Денисовы рыжие брови чуть переломились, он поближе припрянул к стеклу, будто хотел проверить, не ослышался ли, тот ли за окном человек, которому принадлежит голос?
— Давай деньги.
Когда он говорил — тускло поблескивали от электрического света два его вставных металлических зуба.
Протянув с пятерки полную сдачу — Демидов был, наверное, единственным, кому Макшеевы продавали водку по ее настоящей цене, — Денис хотел захлопнуть форточку, но Демидов сунул в створку грязный конец палки.
— Чего, чего еще?
— Не отравленная? Ты ведь грозил когда-то…
— Жри без опаски. Не сдохнешь.
— Марька-то где сама?
— Проваливай! Будет тут пьянчужка всякий… Убери, говорю, палку!
— Жена где, спрашиваю, твоя?
— А на свидание к тебе побегла. А ты тут вот… — В голосе Макшеева была едкая насмешка. — Мне что, за участковым сбегать?
— Это уж сама Марька сделает, когда я, Денисий, придавлю тебя где-нибудь, как таракана сапогом.
Усы у Макшеева от бешенства задергались. Но бешенство его было бессильное, он сам это чувствовал. И ничего не говорил, только багровел все больше и больше.
— Придавлю и разотру, чтоб и праха от тебя на земле не осталось.
По-прежнему молчал Денис, стоял, уронив, как плети, обе руки. Лицо его теперь стало бледнеть, словно какой-то насос начал откачивать с лица всю кровь. А Демидов, понимая состояние Макшеева, безжалостно продолжал:
— Да только что мне участковый? Я жизнь свою использовал, так и так помирать скоро. Но сперва я тебя на тот свет спроважу. Да ты и сам, должно, чуешь, что твоя голова все ниже и ниже к плахе клонится. Чуешь али нет?
Макшеев лишь усмехнулся.
— Врешь, чуешь. Все живое это чует. Даже курица, когда ее ловят в курятнике, чтобы лапшу сварить.
— Не пугай. Пуганный я тобой.
— И правильно — бойся, — как бы не слыша его слов, продолжал Демидов, раскрывая форточку чуть пошире. — Я это давно бы сделал, да поджидал, покуда дети ваши подрастут. Малых не решился сиротить. А теперь что ж — обои твои дети обженились в городе, слыхал, на собственные ноги встали… А там пусть приходит за мной хоть сотня участковых. Тюрьма мне больше без надобности, на старости-то. Так что живым они меня не найдут. Гриньку Надежда к себе возьмет.
Демидов вынул палку из форточки, наклонился поближе к оконцу и сказал Макшееву, как говорят что-нибудь хорошее близкому другу:
— Конечно, не шибко удачливо ты, Денисий, судьбой своей распорядился.
Макшеев рывком захлопнул форточку, задернул занавеску. Но по тени Демидов видел, что он не отошел от окошка, стоял недвижимо на прежнем месте. Усмехнувшись, Павел покачал на ладони холодную тяжелую бутылку и вдруг, размахнувшись, швырнул ее в бревенчатую стену дома. Бутылка раскололась звонко, но осколки просыпались почему-то беззвучно. Тень за занавеской вздрогнула, будто бутылка попала не в стену, а в самого Дениса, и окошко потухло.
Когда Павел Демидов шел к дому Макшеева, сеял редкий, унылый дождичек, небо, видно, иссякало, выцеживало из себя последки. И вот теперь действительно сверху уже не капало, дул только влажный и тяжелый ветер, бессильный высушить крыши, голые мокрые ветки деревьев, суконную тужурку Демидова.
Павел шагал не к своей мазанке, а так, куда-то, по какому-то переулку, неизвестно зачем. Полчаса назад емудействительно сильно хотелось выпить, сейчас ничего не хотелось.
Многолетняя жизнь в лесу обострила его слух, приспособила его глаза хорошо видеть в темноте. И сейчас он услышал — кто-то хлопает по грязи навстречу ему. А подняв голову, сразу различил, что это Мария Макшеева.
Мария, может, не узнала его, а может, не захотела узнавать — прошла было мимо. Он окликнул ее именем, каким звал в юности, каким звал иногда и теперь:
— Марька…
Она оглянулась, затем пошла еще быстрее, но, сделав несколько шагов, остановилась:
— Ну — что, что?
— Да так я… — произнес Демидов, подходя. — Что мне с тобой?
— Гляди-ка, трезвый. — Глаза Марии во мраке чуть поблескивали, и Павел знал, что она глядит на него, как всегда, холодно и враждебно. — Когда ты от водки этой сгоришь только!
— Вот как Денисия твоего прижулькну где-нибудь.
— Зверь ты, зверь! Чем он тебе дорогу перешел? Что ты над ним висишь всю жизнь, как… Чем он то виноват перед тобой? Это я пускай виновата, коли выбрала его, а не тебя. И хорошо, что не тебя! Ты ведь пьянчужка, бирюк лесной. Хватила бы я с тобой горюшка!.. — И Мария заплакала.
— Врешь ты, — сказал ей Демидов с тихим вздохом. — Все врешь.
— Я тебя по-всякому просила — оставь ты нас в покое. У меня семья, дети, я… Что ж я с собой могла поделать тогда… коли не тебя, а его полюбила.
— Врешь, — повторил Денис. — За меня б вышла, коля б не посадили меня перед войной.
— Никогда! — воскликнула женщина.
— Ветру у тебя в голове много было, это верно, — как-то грустновато произнес Демидов. — Ладно, может, и не за меня. А от Денисия-то ушла даже бы и сейчас, будь твоя воля. Да нету. Запутал он тебя в грязных магазинных делах, завязил сперва в них, как муху в паутине… А теперь тюрьмой пугает. Вон полушалок на тебе и тот ворованный.
— Не трожь ты! — Мария отступила, ударила его по протянутой руке, будто боялась, что он сорвет с ее головы полушалок.
— Водку и ту заставил продавать ночами. С меня только и берете настоящую цену. Куда он деньги то складывает?
— Как я ненавижу тебя, паразита! — прохрипела Мария, отступая, будто изготавливаясь к прыжку.
— И это неправда, — произнес он с каким-то укором.
Мария зарыдала тяжко, уткнула лицо в концы полушалка. Он терпеливо ждал, пока она выплачется.
