Захар Прилепин - Восьмёрка
В дверях раздался ужасный скрежет, пацан потерял от страха дар речи, да и бабушка напугалась.
Отец пошёл открывать, бабушка глянула на него так, словно он собирался поджечь дом.
— Волки не полезли бы в двери, — сказал отец хрипло и негромко: — Это не волки.
Распахнул дверь, и в избу влетел дудаевский кобель, вечно круживший по деревне без привязи, — глупый, крикливый и хамовитый. Но тут он улыбался и заискивал всей мордою. Показалось, что кобель только притворялся злым и бестолковым — а сам всё понимает, и попроси его сейчас встать на задние лапы — он встанет и постарается станцевать.
Совершенно очевидным образом поздоровавшись и с бабушкой, и с отцом, и приветливо кивнув пацану, которого до этого никогда не привечал, дудаев кобель мелькнул под кровать и затаился там, не дыша.
— …корова-то, — сказала бабушка, не находя себе места. — В коровник-то волки?…
Пацан вдруг услышал, как истошно замычала Маруся.
— Нет-нет, куда они… — сказал отец. — Кирпич!… Крыша. Не влезут.
Но сам тем временем нашёл таз с молотком, и, распахнув окно, начал изо всех сил бить железом о железо, прикрикивая: «Пошёл! Пошёл! Гуляй в лес!».
Через минуту, взяв топор, быстро распахнул дверь и шагнул на улицу — а бабушка, опасливо, за ним.
Никого не было.
Корову Марусю едва успокоили.
Дудаев пёс так и не ушёл до утра — лежал у дверей, не шевелясь, чтоб никто его не заметил.
В ту ночь волки пожрали всех бандеровских собак — их, кажется, оставалось тогда то ли четыре, то ли пять, все некрупные и пушистые.
С тех пор Бандеры собак не держали. Кота завели.
Зато Дудаев кобель стал ещё злей — завидев пацана, всякий раз нёсся на него с бешеным лаем — казалось, что сейчас сшибёт с ног и вырвет все кишки наружу. Только за три шага сбавлял бег и смыкал мокрую зубастую пасть и, высоко подняв голову, молча пробегал мимо и спешил дальше, не оглядываясь и задрав твёрдый, как палка, хвост.
С отцом пёс таких забав проделывать не решался, и облаивал его, стоя метрах в тридцати, — зато самым обидным, блеющим каким-то лаем.
Отец шёл, будто не обращая внимания, но, обнаружив вдоль дороги камень, резко приседал — и через секунду, сглотнув лай, пёс исчезал в ближайших зарослях. Некоторое время отсиживался там, а потом спешил к Дудаеву дому за своей похлёбкой.
Дудай приехал в деревню за год до рождения пацана.
Отец всё время говорил, что Дудай жил на горе, и пацан иногда пытался представить, как это было. Получалось что-то вроде насыпи, только каменное, — по нему ходит Дудай, только вместо коровы у него козлы с рогами, и брехливый кобель охраняет их.
Пацан выскочил на улицу, заслышав жуткий кошачий крик, — никогда бы не подумал, что коты могут так орать.
— Петуха, бля… — кричал отец, — петуха нашего хотел задрать. Я ж говорил, эта бандеровская сволочь некормленая… Иуда, бля!
«Бля» он произносил как с призвуком «ы», и с плотным «л» — «былля», от этого ругательство звучало тяжелей и весомее.
Пацан присмотрелся и увидел кота с разбитым черепом, вцепившегося передними лапами в забор так, что когти впились на сантиметр. Возле мёртвого кота валялась мотыга — неясно было, то ли отец так умело метнул её, то ли сам нагнал кота у забора и зарубил в ближнем бою.
Петуха пацан заметил, ещё когда выбегал из дома, — ошарашенная птица, лишённая хвоста и с окровавленным гребнем, ничего не видя, семеня пьяными ногами и невпопад помогая крыльями, торопилась в сарай.
Там забрался под насесты, в самый угол, и сидел, перемазанный куриным помётом, зажмурившись и тихо дрожа.
Бабушка всё боялась взглянуть на кошачий труп и охала.
Отец поднял кота за шиворот и выбросил на дорогу.
Бандера уже приближался, кривя лицо и пристально глядя на кота, будто пытаясь наверняка убедиться, что он подох.
Пацан до сих пор толком не знал, какое у Бандеры лицо — глаза и лоб у него вечно были в тени густых волос, а рот прятался в усах.
Однажды Бандера приснился ему, и пацан точно разглядел его во сне — но потом днём присмотрелся повнимательнее — и понял, что нет — не такой был ночью.
Дойдя до кота, Бандера остановился и, не поднимая глаз, сказал:
— Я завтра твою корову мотыгой порублю.
Отец, стоявший с мотыгой у забора, легко ответил:
— А я тебя.
Бандера потоптался возле кота и сказал:
— Сука.
Отец щетинисто хохотнул:
— Последняя сука — это ты. Ты в собачий ад попадёшь. Сколько собак вы порезали — столько тебя и будут грызть.
Бабушка стояла окаменевшая — перечить мужику она не умела никогда, пусть это даже и сын. Она и внуку-то — пацану — тоже ни в чём никогда не перечила, будто раз и навсегда зная о его мужицком превосходстве.
Отец глянул на бабушку, и она поспешила во двор, чтоб не мешать разговору.
Никто и не заметил, как появился Дудай, — на него подняли глаза, только когда его глупый пёс зашёлся в лае, то подскакивая к забору, то отбегая.
Дудай был черноволос, кривоног, лобаст. Он часто скалился, и казалось, что это от него кобель усвоил такую повадку.
— Ну и я тоже загляну в собачий ад, похоже, — негромко добавил отец и крикнул Дудаю: — Угомони свою сволочь, мозга вскипают!
К пацану Дудай был всегда приветлив, угощал его карамелью. Но с отцом они давно не ладили — Дудай ревновал его к своей жене; может, и недаром — пацан слышал как-то, что бабушка уговаривала отца: «Отвяжись от неё, он же пожжёт нас — мусульман». Слово «мусульманин» у неё было короче на слог. Слушая бабушку, пацан отчего-то вспомнил, как сам Дудай, придя в сельмаг, привычно щиплет то одну, то другую оплывшую бабу за всякие места, а те смеются.
— Собака свободный зверь, хочет — лает, — подумав, ответил Дудай отцу, глядя на дохлого кота.
— Ну, как скажешь, — ответил отец и с оттягом метнул мотыгой.
Мотыга была короткая — сделанная под совсем невысокую бабушку.
Кобель, заметил пацан, увиливая от удара, на мгновенье умудрился встать буквой «г» — вывернувшись половиной туловища — но ему всё равно досталось деревянным черенком ровно по хребту.
В отчаянье и ужасе пёс метнулся и угодил прямо в ноги Бандере, что окончательно разозлило его.
Пацан и не помнил кто и что закричал, как отец очутился посреди дороги и снёс Бандере скулу размашистым ударом, но тут же ему куда-то в живот, по-борцовски, бросился Дудай, и отец оказался на земле, головой к своему забору, в не просыхающей даже летом грязной и пахучей луже.
Лужи оставались по всей улице даже в самое жаркое лето, — может, оттого что помойную воду выплёскивали прямо от двора.
Отец изловчился подняться, прихватив кровавого кота и тут же швырнул им в Дудая. Но через мгновенье Бандера, боднув отца твёрдой головой в спину, уронил его в соседнюю лужу.
