Мария Арбатова - Меня зовут Женщина
Пятый возлюбленный, франкоговорящий мулат из университета Патриса Лумумбы, выучивший к моменту знакомства три вехи русского языка: «СССР», «жопа» и «иди ко мне», научил меня тому, что тело существует не только для того, чтобы вступать в отношения со взрослыми дядьками с целью повысить образование и самооценку, но и для того, чтобы получать удовольствие на уровне, освоенном франкоговорящими мулатами. Достопримечательностью отношений был кореш возлюбленного, негр, живущий в общежитии в одной комнате с грузином, вследствие чего говоривший по-русски с грузинским акцентом и получавший за это по морде на Черемушкинском рынке.
Насытившись этими и иными вкладчиками в мое образование, я насмерть влюбилась и в девятнадцать лет вышла замуж за самого красивого, самого талантливого и самого сексуального певца, которого только знала в своей жизни, предложив ему себя как оправдание несостоявшейся карьеры. Муж обучил меня разбираться в вокальном пении и классической музыке, отсутствию бытовых страхов, пышно взращиваемых во мне еврейской мамой, и тому, что даже самая страстная привязанность может быть причиной брака в жанре поля боя. Уветвив друг друга зарослями рогов, мы не сумели расстаться шестнадцать лет и вырастили дивных сыновей.
Сыновья обучили меня тому, что инстинкт материнства состоит в ежесекундной готовности защищать чада от государства в форме роддома, детской поликлиники, двора, больницы, детского сада, школы и т. д.
Продолжая духовно-половое образование параллельно браку, я выяснила, что большинство представителей старшего поколения — козлы, готовые передавать знания только в промежутках между коитусами, да еще и самоутверждаться за твой счет. Я выяснила также, что большинство ровесников кастраты, готовые исключительно к сыновней роли со всеми вытекающими бюджетно-эротическими последствиями. Я поняла, что и сама ничем не лучше тех и других, раз за неимением гербовой пишу на простой.
Что до высшего образования, то философский факультет научил меня тому, что многообразие мира гораздо больше, чем я себе представляю. Что если я, не способная посчитать цену за продукты в универсаме, могу сдать высшую математику с помощью исписанных формулами коленок, а национальные кадры, владеющие русским со словарем, могут сдать логику, то я ни черта не понимаю в жизни и всему надо учиться заново.
Литературный институт научил меня цинизму. Моими творческими мастерами были король и королева отечественного театрального цинизма Виктор Сергеевич Розов и Инна Люциановна Вишневская. Ежегодное участие Розова в моей судьбе состояло из диалога:
— Голубушка, я не могу поставить вам зачета по творчеству, вы не посещаете моих семинаров.
— У меня болели дети, вот больничные листы, подтверждающие это. Но я написала новую пьесу, прочтите ее, пожалуйста.
— Голубушка, мне некогда читать ваши пьесы, вы должны решить — будете вы писателем или многодетной матерью.
— Но я написала новую пьесу.
— Мне некогда ее читать. Я улетаю на международный фестиваль. — Ни профессорская зарплата, ни должность творческого руководителя не заставили его прочитать даже моей дипломной пьесы, рецензию на которую он вынужден был писать. Для того чтобы мастер прочитал хоть одну страницу, с ним надо было «работать» в диапазоне от ползания на животе до нежных угроз, мне этот жанр сызмальства давался плохо. Отношения с Вишневской выглядели импозантней:
— Давай зачетку, неужели ты думаешь, что я буду читать твою муру? Я и так знаю, что никто из вас никогда ничего не напишет.
Блистательная Вишневская, благодаря которой я зачем-то получила диплом Литературного института, вложившая весь свой творческий и человеческий потенциал в цинизм, полагала, что моя влюбленность в нее — залог идейной верности. Попытка изложить собственные взгляды в дискуссии с замминистра культуры и на бюро драматургов была расценена ею как грязное предательство. А я по-прежнему не могу устоять перед ее обаянием, как перед обаянием любого другого инакомыслящего.
В редкий случай непрогула творческого семинара я влетела в аудиторию, опоздав, с охапкой белых роз. Розы обозначали, что муж на гастролях, сыновья в детском саду или у бабушки, а в духовно-половом образовании очередной взлет. Однако студенты вцепились в розы презрительными взорами. Положив цветы на стол, я сделала лицо, называющееся «ой, как интересно!», и начала слушать сценичные тривиальности Розова и эстрадные байки Вишневской, собственно, ничего другого они студентам предложить не могли, потому что в смысле педагогическом обоим медведь на ухо наступил. Прозвенел звонок, и Инна Люциановна объявила:
— Сегодня у нас всех праздник, юбилей Виктора Сергеевича. Вон даже Гаврилина, от которой ничего, кроме провокации, не дождешься, пришла с розами! — Я похолодела и начала нервно запихивать розы в стол.
— Молодец, — похвалил ушлый однокурсник сзади. — Гордая, гордая, а на юбилей — с розочками, всех обскакала.
— Дурак, — зашипела я, — я не знала. Это мои розы, я их не отдам.
— Ну, тогда ты влипла, — посочувствовал он.
— Сегодня вечером мы встречаемся в Колонном зале, где я буду произносить речь о вкладе Виктора Сергеевича в мировую культуру. И я ее произнесу так, что все зарыдают. Но сейчас перед вами я могу сказать Виктору Сергеевичу все, что думаю, — сказала Инна Люциановна, и дальше пошел текст «посильней, чем «Фауст» Гете». Студенты хохотали, краснели и боялись поднять на мэтра глаза. А он улыбался с ледяными глазами, но прервать не решался. Инне Люциановне было позволено все по некоторым неофициальным параметрам ее власти в институте. Когда выходная ария Вишневской иссякла, она повернулась ко мне и скомандовала:
— Ну, а теперь вручай цветы! — Видимо, взор мой был налит такой кровью, что она, как дама сверхинтуитивная, решила переиграть. — Впрочем, лучше не сейчас, а в Колонном зале.
С пятном позора в виде роз я поплелась в Дом актера, чтобы скоротать время до вечера и продемонстрировать всем, а главное — Розову, невручение цветов.
Выбросить розы, подаренные возлюбленным, не поднималась рука. Я начала их трудоустраивать.
— Что я скажу своему мужу, явившись домой с цветами? — в один голос ответили встречные знакомые дамы.
— Сегодня ты мне подаришь розы, а завтра потребуешь, чтоб я на тебе женился, — отпрыгнул приятель-театровед.
— Что ты этим хочешь сказать, что я подонок, а ты святая? Я ведь тебе таких цветов никогда не дарил! — заорал бывший любовник-артист в буфете.
Отчаявшись, я нажала кнопку лифта, едущего вниз, и когда двери открылись на четвертом и передо мной возник печальный талантливый режиссер, собравшийся вниз, истерически завизжала:
