Ричард Катровас - Рассказы
— Ну конечно, Иржи, ты американец.
— Я — Джери Хен. Живу в Линкольне-Небраско. Жену зовут Сара… Я живу в Линкольне — штат Небраско…
Идка поняла смысл того, что повторял он. Что-то страшное происходило с человеком, который был тем самым мальчиком. В последнюю предвоенную весну они каждый день играли с ним на ступенях Национального музея делая вид, что они знаменитые актёры. У неё даже сохранилась фотография, где их матери стояли в обнимку. Она сняла трубку телефона и позвонила в полицию. Может быть, они ему помогут.
Письмо из Праги
Мелиса. Во Франкфурт прилетели с опозданием на час, но я успела перескочить на «Дельту» в Прагу. Сбитая с толку, измотанная смотрю сейчас сквозь закопчённое окно на серую, покрытую грязным снегом удицу. Ещё не вечер, но небо низкое и тёмное. Расхаживаю по маленькому покою, давая вещам их чешские имена и пытаясь приделать к ним их чешские глаголы. Сейчас могу расслабиться с тобой немного на нашем языке и сообщить, что мне одиноко, жутковато и хорошо. Работа в офисе начнётся завтра. Всё притупляющая работа, которую я пыталась избежать ещё с тех времён, когда мы были девочками, каждое лето вносившими неразбериху в дела твоего отца. К сожалению я оказалась для неё вполне пригодной. У тебя не получалось ничего, поэтому ты сейчас богата. Я же была обречена, как только обнаружила способность печатать на машинке и сохранять хладнокровие в ответ на приставания со стороны женатых сослуживцев. Теперь бизнес ведёшь ты, а я — твой главный менеджер буду служить до скончания времён. И вот я здесь — в городе, о котором столько читала, но никогда не думала, что увижу. Наверное, ты думаешь, что я рихнулась. Так оно и есть — слегка. Разбитые сердца это так скучно всем. Поэтому полные боли от утраченной любви они бегут без оглядки куда-нибудь, в места в роде этого.
Меу! О чём я думала в семье? Почему не слушала тебя? — Пречетания идиотки. И где я теперь? — На славянской окраине Европы. В столице священной Римской империи, когда-то. Однажды в одном из веков здесь человека обманули и сожгли на костре, а в другом веке юноша сжёг себя сам. Отец и сын, Луис и Палах. По иронии мученики места, гении которого в том, что-бы избегать геройских выходок.
Петер, который давал мне в Штатах уроки языка, ты видела его, Меу, когда зашла ко мне недели три назад, довольно славный паренёк из какого-то городка в Маравии, так вот этот Петер сказал, что они превратили ненависть к себе в искусство. Он не сумел ответить, почему. Наверное, это имеет отношение к тому факту, что ты слаб, относительно беззащитен и тебя подминают под себя из века в век. Ты дала мне полтора года, я здесь уже четырнадцать часов и, думаю — ты отпустила мне слишком большой кредит. Уже готова сдаться, скорее от изнеможения, чем от страха перед этим заколдованным и полным угольной копоти зимним городом. Никогда ещё не приходилось бывать в местах, где больше вздохов, чем угроз. Но мне, как только я, сдвинутая перелётами по фазе, отправилась на первую прогулку, сразу стало веселей. И вот среди мужеподобной европейской скуки здесь обнаружилось так много женственного величия. Меу, ты была в Европе и знаешь, на что это похоже. Но это место, столь же европейское, как и любой другой лоскуток Европы, как-то извращает фундаментальные её первоосновы. Достаточно постоять на Карловом мосту, лучше всего посреди, и взглянуть сначала на один берег, а потом на другой. Спуская глаза на долю сексопильного ландшавта левобережья с замком на вершине, залитом в ранних сумерках зимы светом прожекторов. Изящные пруты остроконечных шпилей, эти нежные оттенки, подчёркивающие чистый серый цвет замковых стен, особено когда свет дня уходит из-под серых тяжёлых облаков в объятья наступающей на эту чарующую старину ночи.
Нет Прага намного более женщина, чем Париж, который возмутительно распадается, так как Прага остаётся неосознано женственной. Я, дорогая Меу, женствена менее осознано и год за годом становлюсь женственной всё более осознано. Сейчас в этот самый момент слышимый ветер стал видимым из-за снега, сквозь унылый воздух проносит маленькие быстрые снежинки, и человек на улице внизу остановился и протянул ладонь, как-будто получает сдачу от погоды, потом поднял воротник польто, засунул кулаки в карманы и устремился дальше во тьму. Вот в такой момент и видишь перед собой перспективу жить в одиночестве до самой смерти, в чём есть свои преимущества. Взрослая жизнь за некоторыми исключениями есть состояние ожидания неизбежных катостроф. Минусов немного, но они раздражают, как песок, попадающий во всё, даже в пищу, которую невозможно и не следует ни жевать ни глотать. Секс, то есть его отсутствие, это, Меу, песочный раздражитель в сознании уходящего времени. Попробуй прожевать прочувствуй песок.
Включила маленький чернобелый телевизор, налила себе «Столичной», литр за три доллара, если я правильно сосчитала. Блаженствую сейчас в ванне, карябая это письмо посреди пузырей и пены, которую сунула в чемодан вместо обычного шампуня. В тридцать девять лет, пусть всё ещё я идолистка перед зеркалом, берёшь хоть что-то, что обеспечивает конфорт. Это только в двадцать отправляешься в неведомое запасшись единственным честолюбием. Телевизор говорит по-чешски, и, хотя я изучала язык целый месяц, зная немного граматику, четыреста с лишним слов и четырнадцать полезных фраз — это меня сбивает с толку, пугает и возбуждает. Язык кажется таким же странным, как и люди. Кожу щекочет от горячей ванны. Гладкая холодная водка отогревает сердце. А говоря всю правду, Меу, я ведь и сама хотела изменить всё: бросить курить или покрасить спальню, сбросить три-четыре килограмма или на рождественском парте с сослуживцами объявить себя отныне свободной — всё это едва ли шаги к духовному очищению. Ни, даже, убытие в место, подобное этому, хотя в чужеродном присутствии среди этих суровых, но забавных людей я надеюсь по меньшей мере достигнуть какой-то меры задумчивого покоя. Было бы хорошо. Во всяком случае когда сердечные проблемы утрачивают смысл, когда секс ради секса становится занятьем тяжёлым и противным, что ещё остаётся?
Посмотрим, сколько я здесь продержусь. Рабочий ритм, в который я войду, сделает это место неотличимым от любого другого. Но когда оно, это место, утратит свою странность, когда я почувствую себя более уютно в уходящем времени, в звуках языка, на котором никогда не сумею заговорить свободно. Что делать тогда? Куда податься?
Я уехала ради встречи с добрым волшебником. Когда надежда на это пройдёт, вернусь домой. Пожелай мне удачи, если не в любви, то в том хотя бы, чтобы не вступить в неё. Будем надеяться, что этот народ умеет сдерживать свои страсти лучше, чем мы.
Процветания. Смейся чаще, отвечай скорее. Объятия и поцелуи.
Репатриантка чешска.
Король инвалидов
Этот маленький человек ненавидел его открыто и с нарастающей силой. Джеф не мог поверить, что только лишь из-за того, что иногда он ставил «Шкоду» Марии на этом месте перед домом. За все два месяца, что он жил в квартире Марии, ездил на её машине, пока она жила в его квартире в Питсбурге и ездила на его «Шевроле», он никогда, ни разу не видел, чтобы хоть кто-нибудь здесь парковался. А Джеф, если и занимал это место, то каждый раз не больше, чем на полчаса. И, однако, возвращаясь к машине, мотор которой он даже не выключал, он всякий раз находил очередную записку, накарябанную по-чешски и наколотую на стеклоочиститель. Многого понять он в них не мог, но даже уже по почерку чувствовалась ненависть. Почему этот человек, которого Мария пренебрежительно называла «Королём инвалидов», столь яростно отстаивал абсолютную свою прерогативу на стоянку, которой, кроме кратких пиратских набегов Джефа, никогда никто не пользовался? И что это за «Свас инвалидо» организация, которую он, единственный служащий своей конторы, возглавлял? Союз инвалидов, информировал Джефа чешский коллега из университета, организация, которая среди прочего занимается вопросами их трудоустройства, жительства и здравоохранения. Коллега так же перевёл две первые записки, наколотые на стеклоочиститель: «Сир. Поскольку вы иностранец, я исхожу из предпосылки, что вы просто не понимаете смысла данного знака и продолжаете таким образом парковаться на стоянке моей организации в силу простительного неведения. Я уверен, что вскоре вы найдёте кого-нибудь, кто переведёт Вам эту записку, и проблема разрешится.»
Записка номер два: «Сир. Истекло три недели, и вы уже вторгались в моё пространство трижды. У Вас было достаточно времени для перевода моей первой записки, и если Вы этим пренебрегли, то очевидно в силу того, что характеру Вашему присущ серьёзный изъян. Дальнейших нарушений своих границ не потерплю.»
Джеф уже боялся давать своему коллеге для перевода последующие записки. Он складывал их в стопку на письменном столе у окна, в которое смотрел часами, работая над книгой о чешской демографии при коммунизме. Что злоумышлял тем временем против него «Король инвалидов»? Каковы были пределы отвращения и ненависти к тому, кто постоянно нарушал его границы? При всей своей озабоченности этим конфликтом Джеф не мог не пользоваться этой парковкой, когда это представлялось ему разумным. Сама его природа требовала игнорировать правила иррациональные, существующие только в качестве меры чистой власти. «Король инвалидов» знал, что Джеф чужеземец, иностранец, очевидно, заметив его имя на почтовом ящике. Возможно «Король инвалидов» ненавидит американцев, возможно он был коммунистом старого закала или просто выжил из ума. Первая записка поступила ещё зимой. Одиннадцатая — плясала на весеннем ветерке.
