Виктор Телегин - FUCKультет
-Ни хрена, - соврал Быдлов, не любящий выдавать секреты творческой кухни.
-А я закончила поэму. Хотитэ послушать? "Ты и твой".
Я отдалась тэбэ напрасно,
Напрасно - значит, зря.
Но - это так ужасно!
Я отдалась - любя...
-Бухаете, бля? Не зовете?
Звездою северной Пальмиры явилась Катюха. Повеяло культурой. Катюха выжрала стакан и принялась рассказывать, как в журнале "Ноябрь" ее хотел поиметь какой-то старый козел. С приходом Катюхи Троегубская умолкла, потом вдруг стала хохотать.
-Спой! - приказала Катюха Лосю.
Лось достал гитару, но Троегубская так хохотала...
-Заткнись! - рявкнул Быдлов
Троегубская хохотала пуще прежнего.
-Ах ты приблядовина пиздохуева!
Катюха влепила Троегубской мощную затрещину и та завизжала, что было немногим лучше.
Лось запел. Песня была грустной. Катюха заплакала. Пришел Манштейн.
-Прочел "Там, внутри" Эткинда - стоящая вещь,- сказал он.
-Бери стакан, Манштейн,- приказал Быдлов. Манштейн выжрал и побледнел. От пойла он всегда бледнел.
-К - как поживаете, м-мистер Бродский? - проикала Катюха.
-Не жалуюсь.
Тонкие пальцы Манштейна нервно мяли сиську визжащей Троегубской.
-Ахтлданегкштвтснаокгелрыбнашлб,- сказал Лось. Лось давно отложил гитару и не пел, а пил.
-А я тебе о чем говорю? - радостно взревел Быдлов,- Нахуй, наливай! Манштейн - пить!
-Пью, пью,- промямлил Манштейн, суя тощий член в намалеванный рот Троегубской.
-Скажи, Гагарин,- пристала к Быдлову Катюха,- есть в космосе жизнь или нет?
Быдлов - Гагарин не отвечал.
-Не, Гагарин, ты не молчи! Отвечай, падла, есть или нет?
-Нету, нету.
Быдлов обнял Лося, пытаясь спустить с него штаны.
-Как же нету, Гагарин, еп твою ракету!
-Бкрагдлынкуг,- запел Лось тенором. Быдлов поцеловал его взасос.
Троегубская снова принялась хохотать. Манштейн сверлил ей жопу, беспрестанно блюя белым лимонадом. Катюха приподняла подол халата и всверлила себе в пизду пустую бутылку.
Дверь открылась - приехал Андреев. Привез синюю бумажку и кролика.
-Гагарин,- простонала Катюха и ударила Быдлова по башке бутылкой. Бутылка разбилась.
-Здорово,- сказал Андреев, радостно улыбаясь. Он был рад окунуться в культурную атмосферу. Деревенская жизнь колючим комом стояла в горле Андреева. Он поспешил залить ком пойлом. Стало легче.
-Кролика привез, - сообщил Андреев таракану на столе, - Мамуля передала.
-Га-га-рин,- ласково шептала Катюха.
Андреев выжрал еще и еще, и стены комнаты раздвинулись: комната стала дворцом. Золотые люстры полили мягкий свет, а со стен глянули умные, красивые рожи предков. Катюха, пронзительно визжа, превратилась вдруг в белого пуделя с розовым бантом на шее, Манштейн стал ослом и заорал: " Иа! Иа!", фаллос его торчал, как знак вопроса. Троегубская обернулась черной красножопой обезьяной, Быдлов неподвижно лежал на полу в виде черного медведя, Лось, конечно, остался лосем.
" А кем же стал я?" - думал Андреев, жря.
Андреев поглядел в блестящую крышку от консервной банки. Там была штука, разделенная на две части, розовая и слегка пушистая.
"Что это?" - в ужасе отпрянул Андреев и тут же догадался - он стал жопой. Пудель накинулся на жопу и принялся кусать ее, обезьяна в ярости била жопу лапами, осел примеривался вздыбленным хером, лось бодался. Лишь медведь безучастно лежал на полу.
-Оставьте меня! - в отчаянии перднула жопа и дворец исчез.
-Гагарин! - звала Катюха.
-Джвншалгногрвнуого,- отзывался Лось.
Андреев терпеть не мог жидов. Жиды представлялись ему вшами и клопами, которых надо нещадно давить и травить дустом. Почему жиды такие умные, сволочи? - размышлял Андреев долгими осенними ночами, глядя в потолок. Он думал об умном жиде Эйнштейне, придумавшем всего-навсего какую-то теорию, несчастную теорийку, за которую до сих пор ему поют оды. Он вспоминал умного жида Бродского, умно писавшего необычайно забубенные, длинные стихи. Андреев не понимал стихов Бродского и не верил, что их понимает Быдлов, но он знал наверняка: стихи умного жида Бродского понимает умный жид Манштейн, из комнаты 123. Андреев видел Манштейна рыдающим над книжкой стихов Бродского. Жиды понимают друг друга, это факт.
Андреев знал, что нельзя говорить, что он не любит жидов и молчал. Кто-то запретил ненавидеть умных жидов, и Андреев диссидентствовал внутри себя долгими осенними ночами. Огромная рожа умного жида, обрамленная кольцами курчавых черных волос, с припухлыми, красными до черноты, губами, с наглыми, вылезающими из орбит, глазами, склонялась над ним и Андреев не мог, не имел права съездить по ней кулаком. Рожа смеялась над ним, обзывала "Иванушкой - дураком", и грозилась продать деревушку Андреева американцам. Андреев плакал от злобы, но не мог разбить эти черные губы кулаком. Что мешало Андрееву? Уж, конечно, не общественное порицание, - в собственных фантазмах Андреев был свободен. Мешала бабушка Андреева по материнской линии, по имени Эмма, урожденная Липицкая-Зингер. Андреев любил бабушку Эмму, несмотря на то, что она была умной жидовкой. О, если б не бабушка Эмма!
В комнате аккурат над Быдловым и Андреевым жил Глист. Глист жил в одной комнате с Крамовым, и соседство такое было не по нутру Глисту. Крамов не бухал и не шмолял, а был вегетарьянец и йог. Каждый день Крамов отжимался от пола и скручивался в бараний рог. А Глист, напротив, бухал, шмолял и никогда не ел. Поговаривали, что Глист питается дерьмом в сортире, но достоверно известно не было. Крамов писал этнографические стихи, Глист писал мат. Глист ненавидел Крамова за запрет курить в комнате и бухать там с компанией. Но что он мог поделать против сильного кавказца Крамова? Рази во сне полоснуть бритвой по горлу? А вдруг это животное - Крамов, не спит, и воткнет в Глиста длинный кинжал? И нерешительный Глист лазил по другим комнатам, где были попойки. Приходя на рассвете в пьяном виде в комнату, Глист ссал и срал на стол, прямо на белоснежные рукописи Крамова. Кроме того, Крамов часто трахался, и Глист мешал ему своим присутствием.
Крамов бил Глиста по-горски страшно. Он словно мстил Глисту за все горести своего маленького гордого народа. Но Глист выживал, и Крамов начал закрывать комнату. Глисту пришлось спать на подоконнике в коридоре.
Однажды Глист бухал в комнате 245 с аспирантом Бейс и накушался до того, что Бейс представилась ему огромной красивой бабочкой. Глист любил бабочек и пошел в свою комнату за сачком. Было три часа ночи, внизу тоже бухали: кто-то звал Гагарина и какую-то жопу. Комната была закрыта. Крамов храпел за дверью после бурной ебли. Глист постучал. Храп даже не притих.
-Падла черная,- пробормотал Глист сквозь зубы. Ему вдруг захотелось спать, он забыл о бабочке.
А тетя Алена, моющая полы в коридоре, не знала, нахрен, что Глист спит на подоконнике и открыла настежь окно.
Поздние прохожие, наблюдавшие падение Глиста, должно быть, задумались о том, как, в сущности, интересно устроен мир: вот - тощее тело, отчаянно матерясь, летит из окна на восьмом этаже. Это - куколка, зародыш. Но - тело хрустко ударяется об асфальт, мат замолкает, и из куколки, оставив грязное тряпье, поднимается в ночное небо прозрачная бабочка. И кто поверит, что когда-то прекрасная бабочка эта была студентом Ёпа Глистом? Да рази тока пустой и пошлый человек...
Глазунов пристально рассматривал свои ногти. Ногти были красивые: желтоватые, коротко остриженные, с одинаковыми белыми полукружьями, словно десять белых солнц всходило над десятью пустынями. Пленки над солнцами были розовыми, как у младенца, без заусениц и старческих трещин. Ноготок на мизинце правой руки был особенно дорог Глазунову, с ним было связано милое воспоминание юности. Глазунов понюхал мизинец. Пахнет одеколоном - жаль...
В дверь постучали.
-Кто? - недовольно спросил Глазунов.
Вошел Андреев.
-Андреев?
"Мерзкая деревенская рожа!"
-Чего тебе?
-Андрей Андреич, у меня просьба...- Андреев был помят и выглядел по-скотски. Под глазом у него торчал фингал, а из штанов несло дерьмом. Обосрался Андреев.
-Говорите, не тяните,- сказал Глазунов. "Вы" больно резануло Андреева.
-Андрей Андреич, я болен. У меня, похоже, гепатит.
-Сочувствую! Сочувствую, брат,- воскликнул Глазунов. Глаза его по-доброму засветились. Андреев никогда прежде не видал таких добрых глаз. В них он узрел звездный блеск взаимопонимания, любви ко всему живому на земле и христианскую великую добродетельность.
-Болеть - это ужасно, ужасно,- тихо говорил Глазунов, ласково глядя на Андреева,- Я тебя понимаю, мальчик мой.
Андреев улыбался во все желтое свое лицо - он прямо на глазах становился китайцем - и досадовал на себя, что обосрался. Разве можно бояться человека с такими добрыми, лучистыми глазами?
