Ирина Кадин - Мошико и майор
Все представители животного мира, независимо от принадлежности к виду и отряду, были носаты, пузаты и с грустными глазами-бусинками. Иногда, больше из вежливости, Мошико спрашивал:
— А мы сэксом будим заниматься?
На что я отвечала:
— Давайте лучше, как сестра.
После обмена подарками я натягивала купальную шапочку, очки и шла плавать. Мошико провожал меня до кромки воды, посылал воздушный поцелуй и кричал вслед:
— Цилую, прощаюсь, будем в связи!
И отправлялся продавать пляжникам свой грустный ракушечный зоопарк. Куклы покупали неохотно: «русские» восторженно ахали — и возвращали со словами: «Жаль, некуда поставить». «Ивритские» отрицательно качали головой, даже не взглянув на сувенир. Некоторые просто давали шекелей пять-семь. На таких Мошико обижался больше всего, но деньги брал.
Пока я плавала, Мошико успевал обойти несколько пляжей и, вернувшись, постоять в море, смывая июльскую жару. Когда я выходила из воды, он уже поджидал меня, словно маленького ребенка, с раскрытым полотенцем.
— Я с вами в Лод. У меня там бизнэс…
Я неизменно отвечала:
— Никуда вы со мной не едете.
Но Мошико улыбался. Знал, что, конечно же, довезут домой, да еще внимательно выслушают какой-нибудь рассказ времен его молодости:
— …Татьяна Ивановна Любасова, пять лет гуляли. Она приезжала из Ивановской области. А я приезжаль из Тбилиси. Я за полгода предупреждаль: в октябре в такое время в Сухуми. А самолеты было полчаса разницы. Я прилетаю, она прилетает. И с цвэтами я встречаю. В один прэкрасный дэнь мой самолет опоздаль: нэ успеваю в город купить цвэты! Я захожу в рэсторан. Двадцать сто-о-олов. И на каждый малэнький кувшинчик, а там цвэты. Официантке говорю: это, это и это… Эти цвэты я забэру. Кричит: «Пачему вы заберете?» Отвэчаю: «На двадцать минут». Даль пятьдесят рублэй. Татьяна выходит из самолета последняя. Идет на трап. И прыгает на меня оттуда. Я ей цвэты… А потом букет забраль и в рэсторан назад положиль…
Несколько раз на пляже ко мне подходил Ефим: все в той же линялой футболке, правда, спортивные штаны сменил на трусы-боксеры…
— Сволочь не плиходила? — спрашивал Ефим.
— Не, не приходила, — отвечала я.
— А-а-а, — неподдающееся «р» мешало кредитору говорить грозно, — ты с ним заодно, вот погоди, он и у тебя уволует восемьсот шекелей!
Ефим грозил морю кулаком и уходил. Мошико осторожно выглядывал из женской раздевалки, и, убедившись, что территория чиста, кричал:
— Эфим, кем я хочу тэбя называть, эти слова еще нэ придумали…
В июле у Мошико был день рождения, я подарила ему крошечный плейер, начиненный грузинской и армянской музыкой. Подарку мой друг страшно обрадовался, таскал его с собой везде — на голове, под панамой. Но еще больше, чем плейеру, обрадовался Мошико видеокамере, которую подарил ему сын. Теперь к нашему утреннему ритуалу добавилась съемка: Мошико голосом диктора объявлял число и день, потом минут пять расхаживал перед объективом, меняя на ходу головные уборы, которые специально притаскивал в отдельном пакете. Кепки, ковбойские шляпы, панамы, береты, тюбетейки… Завершался показ мод проходом в красной панаме.
Однажды утром Мошико не встретил меня у лестницы. Неужели заболел? Нет, вон стоит внизу в своих плавках со звездами… Обиделся за вчерашнюю старушку? Мошико был очень ревнив и, стоило кому-то со мной заговорить, вскакивал и уходил. Я сбежала с лестницы.
— Мошико, доброе утро.
— Мне данэсли, что это майор Кэ-Гэ-Бэ! — Мошико взволнованно дожевывал пирожок. Майор КГБ стоял, заложив руки за голову и подставив солнцу гладко выбритые подмышки. Бретельки купальника были спущены, отчего плечи казались еще более гладкими. Майор щурилась, и на щеках прорисовывались ямочки. Такие же, как на локтях и коленках. Ямочки и округлый животик делали сотрудника Комитета Государственной Безопасности похожим на пупса. Мошико зашел майору с тыла, минуту поглядел на ложбинку, выглядывавшую из чуть спущенных трусиков, потоптался и решился:
— Можна влюбиться с пэрвого взгляда?
Майор все также щурилась на солнце и хранила молчание. Я пришла Мошико на помощь:
— Вы туристка?
— Из Питера, к брату в гости на месяц приехала, — майор поправила пышные белые волосы, — брат здесь живет, женат на еврейке.
Слово «еврейка» гостья чуть выделила голосом. Я почувствовала неприязнь к ямочкам.
— А что, у вас в Питере все такой же антисемитизм?
Майор КГБ пожала гладкими плечиками.
— У нас никогда не было антисемитизма.
— А «Память», — я все больше заводилась, — вы про «Память» никогда не слышали?
— Это что, какой-то ансамбль? Я в музыке не очень, — ответила гостья из Питера. Тут Мошико оттеснил меня от майора и стал рассказывать, как он переплывал Ла-Манш.
Наша с Мошико дружба зачахла. Утром он еще подходил ко мне на несколько минут, но говорил только о своих чувствах:
— Я за эта жэнщина с ума схожу! Вчэра ночью на ней мэчталь, так, навэрное, тысячу малчиков потеряль…
И уходил дарить своей Мечте ракушечную лебединую пару. Но даже томно склоненные друг к другу белоснежные птички не влияли на расположение сотрудника органов безопасности, который не собирался так просто предоставлять члену Еврейского Конгресса свое пухлое, в ямочках тело. Майор хотела ужин в Иерусалиме при свечах.
Мошико звонил мне домой и жаловался:
— Такая жэнщина нэнасытная. Вчера взяль ее на тахана-мэрказит (автовокзал). Мой плэмянник там продает шварму. Десять стоолов, чэтыре картины… Очэнь красиво. Она шварма ест и гаварит: «Вы мэня когда в рэсторан пригласите?» А ты что, в туалете сидишь? Шварма ей нэ рэсторан… Километров сто туда должен я ехать, чтобы она кушать?
В конце концов влюбленные сторговались на ужин в местном ресторане — любом, который выберет дама Мошикиного сердца. Дама обвела взглядом длинную набережную, украшенную цветами и гипсовыми, ухмыляющимися китами. Ни роскошная вывеска «Ресторан Высокой Кухни Баба-Яга», ни гигантская обезьяна у входа в кафе-бар «Горилла» ее не заинтересовали. Дама указала пальчиком на скромное серое здание у кромки воды.
Чутье майора не подвело. «Бора-Бора» считался одним из самых дорогих и качественных ресторанов во всем Израиле. Говорят, в нем часто ужинал сам мэр города — еще до того, как его арестовали за взятки. Что мэр, у бывшего Главы правительства был в Бора-Бора свой столик, правда, тоже до того, как на Главу открыли дело в полиции.
Дама сердца уехала на три дня в Эйлат. Мошико начал подготовку: украл из «Бора-Бора» роскошную картонную карту-меню. И пришел ко мне совсем убитый.
— Я цэны взяль. За что люди дэньги плотят? Ни мясное, ни рыбное, адин салат — сто пятьдесят шекелей. Вы знаете что: визьде стараются, как содрать у чэловека больше!
Мне стало жалко неудачливого Ромео.
— А может, фиг с ним? Все-таки вам семьдесят, ей, наверное, сорок пять…
Никогда я еще не видела своего друга таким рассерженным.
— Как это у вас гаварят по-русски? Не пи!
Но тут же сменил гнев на милость:
— Вы душа-чэловек, вы поймете. Поставьте за мэня восемьсот шекелей.
Я вспомнила Ефима.
— На майора не дам, — сказала твердо, — одалживайте у родственников. У вас же много родственников: дядя… племянник дяди…
— Э-э, нэ дадут, — вздохнул Мошико, — сэстра бы дала…
Я удивилась: Мошико никогда не упоминал, что у него есть сестра.
— Била, — обычно словоохотливый собеседник замолчал, но потом все-таки добавил: — они к ней пришли, гаварят, твой сын в Ливаноне сгорель, в танк сгорель… Они же нэ знали, что грузинам так нельзя. Сначала уколь надо было… А она так спокойно младшему: «Принеси воды». И с балкона.
Я, чтобы отвлечь Мошико, сказала:
— Инструкции к камере принесли? Помните, вы просили с меню разобраться?
— Нэ дадите восемьсот шекелей? — мрачно переспросил Мошико, — Нэ надо мэню. Уже адин мэню есть.
И ушел, хромая. Почему-то он, когда нервничал, хромал. Говорил, колено болит.
Все оставшиеся до приезда любимой дни, Мошико, словно полководец перед боем, вычерчивал на песке какие-то комбинации, бормоча, словно заклинание:
— …филе лосося с листьями монгольд — 320 шекелей, грудка «молард» в пэрсиковом соусу — 410, пэчэнь от шеф-повара… ребрышки молочный тэленков — триста грамм — 380…Савиньон Блан… Баркан Шардонэ…
В субботу вечером все пляжное население городка собралось перед «Бора-Бора» — посмотреть, как Мошико поведет любимую в ресторан. Кавалер, в кремовых брюках, розовой рубашке и розовой кепке торжественно, словно к алтарю, под руку вел даму по набережной. Майор была в белом сарафанчике. Бретельки сарафанчика постоянно соскальзывали с равномерно загорелых плечиков, и Мошико по-хозяйски их поправлял. Швейцар у входа недовольно посмотрел на продавца ракушек, но пропустил.
