Джуно Диас - Делла принципа
Грешно смеяться, но как удержишься?
Ну а Всадницы? Могли ведь, согласитесь, вмешаться, сгладить острые углы, но они на это забили. Дружба — дружбой, а на толчок врозь. И началось. Ella es prieta. Ella es fea. Ella dejo un hijo en Santo Domingo. Ella tiene otro aqui. No tiene hombre. No tiene dinero. No tiene papeles. Que tu crees que ella busca por aqui?[47]. Застращали бедного мамика тем, что Делла родит от братниной натурализованной спермы американского гражданина и что мамику придется до скончания дней помогать и ей, и детям ее, и родне в Санто-Доминго. Так застращали, что глубоко набожная женщина, молившаяся едва ли не чаще римского папы, поклялась Всадницам, если это случится, собственноручно задушить младенца прямо в утробе.
— Ten mucho cuidado[48], — сказала она брату. — Мне тут не нужен обезьяний питомник.
— Опоздала, — сказал Рафа, подмигнув мне.
Рафа запросто мог попросить Деллу не торчать у нас круглыми сутками, встречаться с ней, пока мамик была на фабрике — всем бы легче дышалось. Но когда мой брат поступал разумно? Он сидел на диване в эпицентре зреющего конфликта и, похоже, напряжения не замечал. Может, перед смертью становишься романтиком, хрен его знает, но ни с одной телкой он не был таким caballero[49], как с Деллой. Пропускал вперед. Почтительно разговаривал. Даже с ее косоглазым сынком сдружился. Все его бывшие многое бы отдали, чтобы увидеть такого Рафу. Это был Рафа их мечты.
Но я-то знал, что даже с таким Ромео ни одной Джульетте не удержаться. Брат менял телок, как перчатки. Многие были покруче Деллы, и тех вышвырнул, не задумываясь.
И дело к этому шло. Примерно через месяц Делла исчезла. Видели бы вы, как ликовала мамик. Накрывала на стол, припевая: «No puta aqui, ni aqui, ni aqui»[50]. А две недели спустя исчез и Рафа. Сел в свой «монарх» — и с концами. Ни записки, ни телефонного звонка, nada[51]. День — тишина, другой. Тут уже мамик задергалась. Упросила Всадниц молиться с удвоенной силой. Пошла по округе спрашивать у прохожих, не видел ли кто моего брата. Даже у gringos[52], а с ними мать заговаривает лишь на предельной степени отчаяния. Я тоже начал нервничать, вспомнив, что когда ему в первый раз сказали диагноз, он сел за руль и погнал в Майами к кому-то из друганов. Далеко, правда, не уехал: уже в Филадельфии сломалась тачка. Может, теперь в Калифорнию укатил? Давно мечтал увидеть Лос-Анджелес. Накрутив себя, я дошел до дома Тамми Франко, но когда дверь открыл ее польский муж, сдрейфил. Развернулся и двинул обратно.
В третий вечер мы уже никуда не ходили и, когда подкатил «монарх», сидели по своим комнатам. Мать выбежала на крыльцо к стеклянной двери. Вцепилась в занавески, так что костяшки побелели. «Нет», — сказала она, наконец.
Сначала ввалился Рафа, Делла — за ним. Он явно бухал, и, судя по платью Деллы, они возвращались из ночного клуба.
— Где ты был? — сказала мамик.
— Зацени, — сказал Рафа, демонстрируя ей одновременно свою руку и руку Деллы. На обеих были обручальные кольца. — Мы поженились!
— Все официально, — сияя, сказала Делла, извлекая из сумочки свидетельство.
Надо было видеть выражение на лице мамика! Страшнее, чем когда отец сбежал со своей путаной. Чем когда врач впервые произнес слово «лейкемия». Лицо стало маской.
— Залетела?
— Нет еще, — сказала Делла.
— Залетела? — мать буравила взглядом брата.
— Нет, — сказал Рафа.
— Буду теперь с вами жить, cunada[53], — Делла полезла к матери обниматься.
— Это надо обмыть, — сказал брат.
Мать остановила Деллу, выставив вверх указательный палец.
— Я запрещаю пить в моем доме.
— А я буду. — Брат двинулся было на кухню, но мать крепко схватила его за локоть.
— Ма, — сказал Рафа.
— Я запрещаю пить в моем доме. — Она толкнула Рафу к двери. — Если ты так (жест в сторону Деллы) решил прожить то немногое, что тебе отпущено, тогда, Рафаэль Урбано, нам не о чем разговаривать. Бери свою обезьяну и уходи.
Взгляд у Рафы сделался нехорошим:
— И не собираюсь.
— Я сказала, — и тут мамика затрясло, — во-о-он!
Я испугался, что брат, вламывавший всякому, кто ему перечил (мальчикам, девочкам, мужчинам, женщинам, viejos, белым, черным, пуэрториканцам, филиппинцам, китаезам, учителям, полицейским), но никогда не поднимавший руки на мать, сейчас сделает из нее котлету. Он мог. Весь напыжился. И вдруг обмяк. Обнял Деллу (до которой, кажется, впервые дошло, что что-то не так). Сказал: «Ну, пока тогда», — сел в свою тачку и укатил.
— Мамик? Ты как?
Она продолжала смотреть в окно на стоянку.
— Запри дверь, Юниор.
Меньше всего я ожидал, что ссора затянется. Мать все прощала брату. Всегда. Что бы он ни натворил (а братец был мастер влипать в истории), она стояла за него горой, как может только мамаша-латинос за своего старшенького querido[54]. Если бы когда-нибудь он пришел домой и сказал: «Знаешь, ма, я истребил половину человечества», — она бы и тогда нашла ему оправдание: «И правильно, hijo, а то мы чересчур расплодились». Тут многое сошлось: и национальные особенности, и рак, и то, что у мамика до появления Рафы было два выкидыша, и что потом на протяжении многих лет ей твердили, что забеременеть она больше не сможет; сам брат чуть не умер во время родов, и первые два года после его рождения (как рассказывают tias[55]) мамик прожила в страхе, что сына похитят. Прибавьте к этому, что он всегда был невероятный красавчик (классический consentido[56]), и вы поймете, почему она так относилась к этому психу. Матери часто вопят, что готовы умереть за своих чад, но моя до таких дешевых трюков не опускалась. Зачем? Все, что она чувствовала в отношении брата, было написано у нее на лбу четырехсантиметровыми буквами шрифта «Тупак готический». И в глазах ясно читалось: эта vieja не только себя убьет, но самого господа бога прирежет, если это продлит жизнь ее шизоидному сынку хотя бы на сутки.
Поэтому я думал, что денька через два она остынет, а потом пойдут объятия и поцелуи (ну, может, дружеский подзатыльник Делле) и опять полная гармония. Но назовите меня полным мудаком, если мамик шутила: когда Рафа пришел, она слово в слово повторила ему то же, что в прошлый раз:
— Ты мне здесь не нужен, — мамик подчеркнула сказанное, отрицательно покачав головой. — У тебя теперь жена есть — с ней и живи.
Думаете, я удивился? На брата бы посмотрели. Он вообще челюсть уронил.
— Ну и хуй с тобой, — сказал он, а когда я попробовал напомнить ему, что с матерью так не разговаривают, послал и меня.
— Рафа, постой, — сказал я, догоняя его на улице. — Не сходи с ума. Ты же эту девку почти не знаешь.
Он не слушал. А когда мы поравнялись, пнул меня кулаком в грудь.
— Ну и катись, если тебе так нравится запах карри, — крикнул я ему вслед. — И засранных пеленок.
— Ма, — сказал я. — Зачем ты так?
— Лучше ему этот вопрос задай.
Через два дня, когда мамик была на работе, а я тусовался с ребятами в Сайревиле, Рафа открыл дверь своим ключом и вывез шмотки. А также свою кровать, телик и кровать мамика. Соседи сказали нам, что ему помогал индус. Я так разозлился, что хотел позвонить в полицию, но мать запретила.
— Пусть живет, как хочет.
— Супер, ма, а мне на чем теперь сериалы смотреть?
— У нас есть другой телевизор, — мрачно сказала она.
Ага. Крошечный, переносной, черно-белый, с регулятором громкости, застопорившимся на двойке.
Мамик сказала, чтобы я сходил к донне Рози и спустил вниз запасной матрас.
— Ах, какой ужас, какой ужас, — закудахтала донна.
— Подумаешь, — со вздохом сказала мамик. — В детстве я и не на таком спала.
В следующий раз мы пересеклись с братом на улице. Он был с Деллой и ее выродком. Вид жуткий, вся одежда висит.
— Козел! — крикнул я. — Мамик из-за тебя на полу спит!
— Не нарывайся, Юниор, — предупредил он. — Зарежу на хер.
— Всегда пожалуйста, — сказал я. — В любой момент.
Теперь, когда он весил пятьдесят килограммов, а я в качалке выжимал восемьдесят, провоцировать его было по кайфу, но он лишь полоснул ребром ладони по своей шее.
— Не заводи его, — заныла Делла, придерживая брата за локоть. — Оставь нас в покое.
— О, Делла, привет! Тебя еще не депортировали?
Тут брат двинулся в мою сторону, и я, несмотря на вышеупомянутую разницу в килограммах, решил дальше судьбу не искушать. Слинял.
Никак не предполагал, что мамик окажется такой железной леди. Утром уходила работать. Потом распевала псалмы с богомолицами, а остаток дня проводила у себя в комнате. «Он свой выбор сделал». Запретила произносить его имя вслух. Сняла со стен фотографии. Сначала отца вычеркнула, теперь — Рафу. Один я остался.
Но молилась за него, как и прежде. В хоре богомолиц я различал ее голос, просивший бога защитить заблудшего сына, исцелить, надоумить. Иногда она посылала меня его навестить под предлогом передачи лекарств. Я боялся, как бы он не привел в исполнение свою угрозу, но еще больше боялся матери. Сперва приходилось звонить, чтобы гуджаратец впустил в квартиру, потом — стучать, чтобы они открыли дверь комнаты. Делла всегда наводила порядок перед моим приходом, сама расфуфыривалась и отпрыска наряжала во все лучшее. Роль свою вела безупречно. Лезла с объятиями: «Как дела, hermanito[57]?» Рафа, напротив, демонстративно игнорировал. Лежал поверх одеяла в одних трусах, безмолвно наблюдая, как, пристроившись на краю кровати, я объясняю Делле сначала про одно лекарство, потом про другое, а она кивает и кивает, и ничего у нее глазах не отражается.
