Эрвин Штритматтер - На ферме в былое время
— Как живут пролетарии во Франции?
— Пролетарии?
— Люди вроде нас с тобой, неимущие.
Зефа не считала себя неимущей, у нее была кобыла «крашивая-прекрашивая», у нее был цирковой номер, и она работала над новым, «крашивым-прекрашивым», — неплохое имущество.
У ворот фермы его поджидал Ларсон:
— Значит, долго вы ходили, как говорится.
Сонное дыхание сотен овец. Писк мышей, снующих в поисках зерен. Рикс без сна лежал в своем углу на мешке с соломой. Далеко за окном были дороги, по которым он бродил когда-то. Он подумал о Зефе, о женщине из странного, неведомого мира. Потом стал думать о другой, о Ханни, ткачихе с быстрыми пальцами, жизнерадостной, хотя и безработной. Он сбежал от нее, не хотел просто «поиграть» с нею. Ребенка они себе позволить не могли.
Зима оборачивалась к людям теплой стороной. Куда ни глянь — капель, таяние. Норкам пора было расставаться с жизнью. Они умирали на электрическом стуле, по-американски. Это орудие смерти смастерил заведующий фермой Ларсон. Принцип он слямзил на Аляске.
Служитель с «чертовой метой» летом радовался цветущему здоровью молодых норок. Зимою убивал их. Заведующий Ларсон вводил им в анальное отверстие короткое шило и брал в руки изолированный прут, свою волшебную палочку. На одном конце его имелась кнопка, на другом — неизолированное колечко. Ларсон приближал его к изящной мордочке норки. Норка хватала его зубами. Ларсон нажимал кнопку на палочке. Цепь тока замыкалась. Контрольная лампочка удостоверяла смерть норки.
Но зверьки мстили и после смерти. Когда с них сдирали шкуру, их железы выделяли жидкость, зловонием напоминавшую засохшую кошачью мочу. Это зловоние струилось из двери убойного зала, облаком стояло над домом заведующего, над фермой, клетками и вольерами. Другие обреченные на смерть норки воспринимали эти физиологические сигналы своих сородичей и кружились за проволочной сеткой, как часовые механизмы, в которых вот-вот лопнет пружина. Работники фермы дожидались благоприятного ветра. Когда он задувал, белый дворец тоже окутывало облако вони, и слабонервная графиня уезжала.
Работники надевали марлевые маски, пропитанные мятным маслом и другими благовониями, но норочьи железы быстро справлялись с ароматическими веществами, созданными человеком, то есть попросту гасили их. «Значит, его сиятельство больше не продает племенных зверей, был и есть демократ, как говорится, десять бутылок водки для работников!»
Работники одурманивали свои обонятельные нервы алкоголем, покуда нож не начинал жить собственной жизнью. Надрезы на задах у норок становились неровными, урожай был под угрозой гибели. Заведующий Ларсон давал отдых своим подчиненным и отправлял по домам ропщущих рабочих, которые хотели убой превратить в праздник. Окутанные зловонием, расходились они по своим домишкам, и умерщвленные норки карали уже их жен и детей.
Рикса опять послали во дворец за подводой для норковых шкурок. Зефа возилась с подставкой для своей трапеции. Ее надо было укрепить на широкой седельной подушке. Подставку, тяжелую и нескладную, изготовил графский кузнец. Рикс помогал Зефе пригонять штанги к пазам. Они орудовали напильником и рашпилем, свистели, ругались, и Рикс решил, что из удивительной Зефы может получиться отличный и надежный товарищ.
В кучерскую вдруг вошел Ларсон, смахнул слезу с глаза и снял свою тетеревиную шляпу. Ларсон в праздничном костюме. Норочью вонь он оставил на ферме, сейчас от него разило водкой, и он икал. Ларсон неодобрительно смотрел на Рикса, подпиливавшего штангу. Он хотел поговорить с Зефой «в одиночку, как говорится». Стараясь подавить икоту, уселся в потертое кожаное кресло, вздыхал и в конце концов пересидел Рикса.
Ларсон натянул проволочную сетку между Риксом и Зефой. Во дворец Рикса больше не посылали. На следующий же вечер ему поручили работу в енотовом вольере. У енотов была зимняя спячка, но вдруг они забеспокоились.
— Значит, вы там все разведайте и доложите мне!
Ларсон снова накачался бесплатной водкой и сам отправился во дворец добывать подводу и бог весть что еще.
— Значит, желаю успеха у Зефы, как говорится! — крикнул ему вдогонку Рикс. Ему очень хотелось под каким-нибудь предлогом явиться во дворец, чтобы позлить Ларсона, но пошел он все-таки к енотам и сразу натолкнулся на зачинщиков беспорядка: два самца, старый и молодой, боролись за расположение самки. Молодой кусал и царапал решетку, пускал слюну, бесновался, старик просунул лапу сквозь прутья и когтями впился ему в нос. Риксу пришлось палкой разнимать их. Молодой самец с окровавленным носом, жалобно повизгивая, катался по своей берлоге. Рикс окрестил молодого енота Робертом. Старый енот, Ларсон, долго еще сидел и караулил. Он успел завоевать себе неспокойствие победителя.
Графиня прислала запрос, по-прежнему ли воздух вокруг дворца испорчен миазмами с фермы. «Все еще воняет», — отвечал граф.
Граф Каройи рыскал по округе, возвращаясь домой, немедленно снимал спортивный костюм и приказывал нести его на ферму. Его видели в Кобурге и в Мюнхене активно устраивающим свои дела.
Работники фермы смеялись, когда Ларсон объявлял: «Значит, его сиятельство, возможно, наверняка приедет, и слава богу, как говорится».
Когда граф вернулся, лицо у него было опухшее, под глазами синяки. Он смотрел на серебристых лисиц, но не видел их.
Два дня граф проспал, затем пошел в конюшни, навестил Зефу в манеже и долго смотрел, как она легким прикосновением хлыста заставляла ложиться его рыжего английского жеребца. Он не узнавал своего коня, хвалил Зефу и заслужил ее довольный смех, благодарный смех «на публику». У графа раздувались ноздри, он что-то чуял в воздухе и вечером пожелал отправиться с Зефой на верховую прогулку.
Самец южноамериканской нутрии освоился на новом месте. Он становился на задние лапки и через проволочную сетку пытался подглядывать за похотливыми самочками. Инстинкт размножения проснулся в нем.
Рикс под присмотром Ларсона покрывал ольховыми ветками загородки, в которых жили нутрии, и настроение у него было отличное. Дороги занесло снегом. Худо тому, кто топает по ним в тонких башмаках! Рикс жалел почтальона и смотрел ему вслед, хотя тот до сих пор не принес письма, которого он ждал.
Два всадника галопом скакали по холмам: впереди Зефа на своей арабской кобыле, за нею граф на английском жеребце. Снежное облако, белый беличий хвост крутился позади всадников. Рикс смотрел на снежное облако, смотрел, как оно крутится и блестит. Не будь он Роберт Рикс, если он пялился не на облако.
— Неплохо ездит графиня, — сказал он.
Ларсон рукавом куртки смахнул слезу:
— Это Зефа, к сожалению, как говорится.
Вечер в овчарне. Керосиновая лампа скрадывает убогость его угла. Желтоватый круг света на буковой столешнице, кроме его рук, ничего не видно. Руки выпиливают рамку из березового дерева. Из бумажника «под кожу» он вынимает газетную вырезку, фотографию, помещенную в «Рур-анцейгер». На фотографии можно разглядеть его самого. На ней снята демонстрация безработных. Он не один ходил на демонстрацию. Рядом с ним идет та, которую зовут Ханни, справа идет тот, кого зовут Вальтер. Позади них другие, из союза молодежи.
Что за тщеславное намерение повесить фотографию в березовой рамке над своей койкой? Тщеславие? Нет. В помутневшем карманном зеркальце он мог добыть сведения о степени износа некоего Роберта Рикса. Значит, он вставляет в рамку газетную вырезку из-за этой Ханни? Не только из-за нее. Ему казалось, что в то время он вместе со всей этой молодежью был необоримой силой.
Потом они приступили к забою нутрий. Ларсон плевал им на нос, успокаивал их и отправлял в убойный зал многих племенных зверьков. Клетки опустели, и входы в берлоги зияли, как дыры, через которые вырвали души зверей.
За холмами, там, где начинались леса, граф любил иной раз проехаться шагом. Хорошо дышать лесным воздухом! Он рассказывал охотничьи истории, дурачился, лаял, как барсук, и похвалялся неслыханными удачами: как-то ему случилось одним выстрелом уложить двух зайцев! За неимением других спутников он похлопал Зефу по плечу. Зефа и бровью не повела.
Граф острил, думал — Зефа сейчас расхохочется. У Зефы и губы не дрогнули.
Стог сена у дороги. Графу нравится сдабривать табачным дымом пахучий воздух. Зефа страстная курильщица, ей это по душе. Но графу скучно одному сидеть на сене. «Вы не против, если я здесь посижу и покурю?» Зефа не собиралась портить графу удовольствие от курения. Она тоже села. Теперь они курили оба. Взгляд графа упал на заплатанные сапоги Зефы.
— Мне, право, стыдно! — Он дотронулся до ее ноги.
Зефа была бы рада получить в подарок новые ботфорты. Не могла же она допустить, чтобы стыдился такой человек, как граф Каройи. К тому же она работала не покладая рук, была у него конюхом и берейтором, получая за это только пищу для себя и своей кобылы.
