Юрий Красавин - Хуторок
— Что же, грибов нынче много? — спрашивал он с полным ртом.
— Сначала-то коровочки пошли — это как ржи заколоситься, — отвечала она. — Ну, этот слой уж к Иванову дню и пришел, разве что моховики остались да маслята, а то и коровик попадется — я их не беру.
— Постой, что это за коровочки да коровики?
— А белые же! Мы их так зовем. Которы молоденьки — те коровки, а если шляпка снизу позеленела, ну этот дед-коровик.
— Впервые слышу, — вел свою игру Евгений Вадимыч.
— Уж потом, в августе, после Спаса-яблочного коровок да коровиков бывает ужасть сколько. Ну, и подосиновиков тоже, подберезовиков — это за протокой, в березняках. Там же грузди, рыжики, волнушки.
— Грузди белые или черные? — уточнял Евгений Вадимыч, замирая сердцем.
— А толстые такие, самые настоящие. Я их прямо в кадке солю, не отваривая, и в погреб спускаю. А в маленькую кадушку — рыжики. У меня еще прошлогодних в той и в другой кадках осталось, ужотко достану.
— М-да. Красиво жить не запретишь, — качал головой Евгений Вадимыч и принимался за следующий пирожок.
— Рыжиков бывает тьма-тьмущая, — продолжала хозяйка. — Иной раз приду в Белоусово — лощинка такая за бором сосновым — их там столько, что большую корзину наберу, а они все стаями, стаями. Я с жадности-то даже разревуся: жалко оставлять, а и себе уж довольно.
Признавшись в этом, она смеялась, потом добавляла:
— А с белыми замучаюсь сушить!
Он слушал ее, как слушают волшебную сказку. В этой сказке было так много отрады, что на душе и легчало, и светлело. Они сидели рядом; он чувствовал плечом ее плечо и, чуть повернув голову, видел ее блестящие глаза, голую полную руку в коротком рукавчике, завиток волос на виске.
Хозяйка хуторка обращалась к нему попросту «Вадимыч», и это тоже нравилось ему. Такое могла позволить себе если не жена, то очень близкая женщина, та, которая имела доступ к его сердцу, и с которой было вот это полное сердечное согласие.
— У вас там, в городе, еда, небось, получше моей, — ревниво говорила она. — Я тут живу попросту, по-деревенски, как умею, пряники ем неписаные. А вы причиндалы всякие любите, пирожное-мороженое. Так, да?
Дома у Кузовковых пироги не пеклись: Татьяна не любила стряпать. Если что-то и затевала, то отнюдь не по доброму желанию, а понуждаемая сыновьями или мужниными упреками. И если уж принималась, то непременно с ворчанием, с сердитым стуком, бряком и звяканьем.
В последнее время Евгению Вадимычу понравилось заходить в маленький частный магазинчик, что открылся недавно возле магазина большого, государственного; там, помимо всего прочего, можно было взять стакан кофе с коржиком к нему. А подавала, между прочим, женщина по имени Людмила — это была одна из тех вальяжного вида женщин, которых называют сдобными: крупная, белотелая, полнокровная, ей всегда было жарко, в любую погоду. У нее красивые руки с ямочками на локтях, и на щеках тоже ямочки, лицо этакое приветливое и всегда спокойное. Нет, она не годилась на то, чтоб поселиться в хуторке среди болот, но какие у нее плечи!
Евгений Вадимыч заходил сюда в обеденный перерыв и всякий раз огорчался, если вместо Людмилы работала другая, пожилая уже; эта тетка была проворней, но при ней почему-то неуютно становилось в магазинчике.
А Людмила двигалась замедленно, щелкала на счетах, шевеля губами, будто говоря: «Ох, считать-то мне — нож острый!» При ней он непременно брал кофе с пирожком и, отдыхая за единственным столиком, посматривал на эту женщину с грустью, как на витрину валютного магазина: не ахти что, а все-таки недоступно.
Каждый раз с обидой неизвестно на кого ему думалось: вот ведь замужем, конечно, эта Людмила. А муж кто? Небось, какой-нибудь замызганный мужичок, который запивает по выходным дням и тискает эти белые плечи, белую грудь нечистыми лапами. А пахнет от него скверным куревом или чем-нибудь похуже.
«Нет, — снова и снова говорит он себе, — эта женщина не годна для хуторка — грузновата слишком от хороших харчей да хорошего аппетита. В ней нет живости, огня, воодушевления. Она живет, чтобы есть, а надо наоборот: есть, чтобы жить. Жить! Вольно, свободно, не подчиняясь чьим-то прихотям, приказам, не оглядываясь на кого-то, кто над тобой начальствует, — вот что такое жить по-настоящему. А не затем, чтоб служить собственному желудку».
Но это было несправедливо — думать о Людмиле так: ведь, было же в ней что-то, навевавшее успокоение, утишавшее досаду и раздражение. Уж наверняка мужу спокойно живется возле такой доброй крупной женщины.
«Как за каменной стеной», — усмехаясь, думал он, следуя за нею глазами.
Конечно, она и в любовных утехах ленива да неповоротлива; уж сама не поцелует, не обнимет, но мужу покорна, податлива, пусть даже от той же лености.
Как бы там ни было, в этом магазинчике Евгений Вадимыч чувствовал себя корабликом, зашедшим в уютную гавань после долгого плавания по бурному морю. И жаль, что неловко было сидеть тут со стаканом кофе долго, и тем более неловко затевать пошлое ухаживание: как-никак летами он за сорок и уж лысина ото лба до затылка, и морщины на лбу, и резкие складки у рта, да и вообще неказист — что за ухажер! Но вина ли это, что не потерял он интерес к молодым делам?
Жена Татьяна с годами утратила женскую округлость и обрела угловатость и в фигуре, и в повадке; ей стало свойственно постоянное беспокойство, она стала нервной — по всякому поводу, даже мелкому, готова поднять крик; особенно же ее раздражали дела кухонные: тут она давала себе волю, и тут уж лучше к ней не подходить.
Татьяну можно понять: кухня тесная, газовая плита работает кое-как — может, заржавела, а может, просто неспособна к делу со дня своего появления на свет. Слесари-газовщики, навещавшие ее, говорили обычно: «Хотите пироги испечь — ставьте другую, эта не годится». Но сначала ему не до того было, а где теперь вот взять новую плиту? В комиссионном магазине продается, да цена ей — если не есть и не пить этак полгода или месяцев восемь, тогда только накопится нужная сумма.
В последнее время то, что творилось с ценами, способно довести до сумасшествия или до самоубийства. Не только они, Кузовковы, в отчаянии — весь городок придавлен и угнетен, будто каждый из жителей несет на плечах невидимую тяжесть, как мешок с песком или цементом. И не сбросишь с себя эту ношу, даже когда спишь.
Месяц назад в соседнем доме девушка повесилась: не могла купить сапоги, в старых ходить стыдно. Ну, что-то еще ее толкнуло. Записку, однако, оставила такую: родители, мол, обеднели вконец, а сама заработать не может, потому не хочет так жить. В записке той она прокляла жизнь, в которой все усилия идут на то лишь, чтоб наполнить собственный желудок. У нее там, в записке, было сказано резче, так что даже и не повторишь без внутреннего содрогания.
Признаться, случай этот так поразил Евгения Вадимыча с Татьяной, что они теперь уж не решились делать выговоры сыновьям за беспорядок в их комнате, за поздние возвращения домой, за школьные «подвиги» в виде двоек, прогуливания уроков и прочего. Пусть творят, что хотят, лишь бы живы были. Вот только с музыкой бум-бум-бум и блям-блям-блям, с истошными воплями их любимых рок-певцов Евгений Вадимыч примириться не мог. Легче было повеситься, чем терпеть это. А упреки, что ж, вынести можно.
— Зачем вы нас на свет родили, если не можете одеть-обуть, как следует? — спрашивал старший уже не раз.
Он спрашивал не интересу ради — нет! Упрекал. И в таком тоне, что Татьяна справедливо называла его словом «буркнуть»: не сказал, а буркнул.
— Откуда мы знали, что так будет! — пыталась она защищаться.
— Надо было знать, — огрызался сын. — Вы при социализме жили, то есть при плановом хозяйстве. Что же так плохо плановали?
— Мы вас не просили нас родить, — буркал и младший, подражая старшему.
Евгений Вадимыч в разговор обычно не вступал, сдерживался, только потирал ладонью то место в груди, куда больно стукало сердце.
А в городе новая мода пошла у молодежи: по вечерам бить витрины магазинов. Что-то в них просыпалось, в этих молодых вандалах: протест? отчаяние? озлобление? Просто швыряли камнем в стекло, которое побольше, и убегали. У каждой витрины милиционера не поставишь, а сами жители из квартир не высовывались: страшно. По некоторым замечаниям той компании, которая приходила к Вадику и Петьке, можно было догадаться, что ребята каким-то образом к этому делу причастны. Если не били стекол, то уж видели и знали, кто разбойничал. Расколошматили все газетные киоски, вдребезги разнесли витрины книжного и спортивного магазинов и даже широкие окна зала бракосочетаний. Местные частники стали одевать свои торговые будочки железными листами, как в броню, а спортивный магазин уже закладывал витрины кирпичной кладкой. Впрочем, это раньше был он спортивным, а теперь в нем и банки с рыбными консервами, и перьевые подушки, и сковородки с кастрюлями. То же и в книжном.
