Геннадий Башкуев - Маленькая война
Усмехаясь, Хромой Батор пригвоздил к столбу газетный клок: тощий великан в цилиндре, полосатых штанах, с козлиной бородкой и волчьим оскалом. Он стоит по колено в воде и размахивает над островком пузатой бомбой, на которой начертана буква А.
Выстрел грянул со второй попытки, но не хуже, чем в кино. В правом ухе зазвенело. Где-то мяукнула кошка. Ошалело стуча крыльями, голуби ринулись с крыши. От столба шла пыль.
— Попал! — чихнул Хромой Батор.
Пуля вырвала из рук великана бомбу. Я понюхал ствол. Почему-то воняло чесноком.
— Здорово! — Хромой Батор подобрал щепку — почти с ладошку.
С той поры как подбил из рогатки голубя, слыву во дворе за меткого стрелка. В лейтенанты произвели и пистолет доверили. А кому интересно, что при стрельбе закрываю глаза?..
— Это еще что! То ли дело по движущейся мишени! — расхвастался я не на шутку.
— Да, да… — бормочет команданте. — Проклятые гринго…
Искупавшись в пыли, мы нашли-таки у стены пулю. Она сплющилась и теплая.
— Отца вызвали ночью, — вдруг говорит Хромой Батор. — До сих пор нет…
Ого! Хромой Батор заговорил про отца. А то можно было подумать, что он сирота.
— Давай еще, — чихаю я.
— Надо беречь патроны, — встряхивается команданте.
Мы заботливо укутываем пистолет в тряпицу, прячем в тайник. Меня
заставляют повторить приказ: стрелять при малейшей угрозе холодным оружием.
— Еще есть время отказаться, — добавляет команданте. — Добровольцы найдутся…
— Я готов! Заход солнца в семнадцать девятнадцать! — рычу в ответ. По спине бегут мурашки.
— Так я и думал, — давит мое плечо команданте. — Родина или смерть!
Совсем стемнеет к шести часам. Он вчера засекал. Конечно, в темноте можно огреть и своего. Зато легче убегать от милиции. Мы встанем спинами к нежилому бараку, чтобы не обошли сзади, и будем теснить противника к свалке. Там ему и место.
Хромой Батор снимает с руки часы.
— На! Не опаздывай больше. После боя вернешь.
Корпус часов чуток облез, стекло мутноватое, но за ним неумолимо стучат шестеренки и гордой вязью светится: «Победа». О, «Победа»! Предмет зависти всего двора. 8:23. Команданте верит в меня!
Пожарная лестница наверняка покрыта инеем и скользкая. Да и поддувает. Спускаемся через внутренний люк Дома специалистов.
И попадаем в дружеские объятия Батисты.
— А-а, барбосы, с приземлением!
Из-под синих обшлагов вылезают огромные волосатые ручищи и клешнями ухватывают наши загривки. Сейчас мы, наверное, похожи на елочные игрушки. Усы Батисты топорщатся. Блестят яловые сапоги.
— Мы вам не барбосы! Немедленно отпустите!
Хромой Батор тщетно пытается сохранить достоинство в висячем положении.
— Не брыкаться! Кто стрелял? Ну?!
Участковый хватает команданте за ухо — немыслимая дерзость! Но — ни звука. Даже под пыткой барбудос не назовут адреса и явки.
— Мне все известно, барбосы! И так жильцы жалуются! Ну?!
— Ой, ой, дяденька, не знаю!
Кажется, это кричу я. Ухо горит огнем. Пахнет ваксой и еще чем-то казенным.
— Погодите, бамлаговцы! Я вам покажу чердачную жисть!
Команданте незаметно подмигивает. Чердак отменяется. Сбор в полевом штабе.
— Кто стрелял? А?! — крутит ухо старшина. Слава богу, не мое. И неожиданно вскрикивает. Клешни на миг ослабли. У Батисты замечательно кривые ноги — ныряю меж ними. Треск хлястика — проклятье! Зато Хромой Батор, подпрыгивая, катится вниз.
— Пусти, Батиста!
— Кто Батиста? А ну, пройдем!..
— Отпустите его, старшина!
Команданте вернулся. Зачем?
— Беги, Батор, он меня в милицию-ю!..
При слове «милиция» просторная лестничная клетка заполняется жильцами. Халаты, бигуди, шлепанцы, животы, подтяжки.
— Верна-а! В милицию его!
— От них грязь одна!
— Житья нету! Повадились сюда, шпана барачная!
— Заткнись, крашеная! — кричит Хромой Батор.
— Ах! И этот тут! У такого отца — и такой сын! Распустил космы! Начальство, так все можно?!
— Молчи, дура! — шрам на подбородке ожил и посинел.
— Ах! Милиция, что вы позволяете! — стонет рыжеволосая в бигудях.
— Вы первая начали!
— Я?! Ужас! Ужас!
— Он вам не барачный!
— Вот как? Интересно, тогда кто он?
— Он… он… — Хромой Батор запинается. — Он… человек! Человек!
«… век-век!» — четырехэтажное эхо бьется о стены. А вдогонку — смех.
— Прекратите, как вам не стыдно!
Голос чистый и звонкий. Рада! Прекрасные зеленые глаза пылают гневом.
Смех умолкает.
— Погодите, бамлаговцы, доберусь я до вас, — трет коленку старшина и дзинькает подковками до самого первого этажа.
Сдвигаю набекрень кепку, чтоб не увидела догорающее ухо. Задираю рукав — там, где часы. Напрасно! Лучистые глаза обращены на команданте.
— Кто тебя просил лезть… — бурчит Хромой Батор.
Рада подходит ближе. Шуршит болоньевая курточка.
— А ну, катись отсюда! — кричит Хромой Батор. — Ходишь по пятам! Девок нам не хватало! Нашлась… защитница…
Рада, представьте себе, улыбается!
Покраснев, команданте добавляет крепкое выражение.
Рада вздрагивает и быстро уходит. Внизу хлопает дверь.
Зря это. Между нами, мальчиками, говоря, Рада — та девчонка, которая может присниться. Впрочем, мне-то какое дело… Я смотрю на часы «Победа».
9:00. Это идут барбудос!
Слышишь чеканный шаг?
Это идут «барбудос»!
Песня летит над планетой, звеня:
«Куба — любовь моя!»
Какой-то сопляк сидит на поленнице и, отчаянно перевирая мотив, стучит в такт палкой.
— Эй, не свались!
— А меня возьмете? — тотчас свалился он с поленницы; по виду второклашка. — У меня и рогатка есть…
На сопляка ноль внимания. Пересекаю двор. У барака чисто: за ночь ветер-дворник согнал листья к углу кочегарки. Небо тоже подмели как следует. Ни облачка. И солнце — рыжее, что яичница. В животе урчит. 9:00. Староста Кургузов заступил на дежурство — его лысина светится в окне. Следит за порядком. По нему можно сверять часы.
Так и знал! Дозорный валяется в постели. Борька Болембах — не Кургузов, это точно.
— Больше не буду! — Борька зевает и путается в штанах. И в школе повторяет то же самое. У засони узкие плечи, пухлые животик и попка, весь облик напоминает грушу. И в кого он такой? Болембах-старший — как жердочка. Вечный труженик с печальным носом. Он, нос, как раз выглядывает из кухни.
— Молодые люди, пожалуйте завтракать.
— Папа, вы не беспокойтесь… — Борька тянется к телогрейке.
— Борис! — трагически восклицает Болембах-старший. — Ты говоришь невозможные вещи!
Всякий раз меня убивает вот это. Борька выкает отцу, а тот величает его Борисом, не иначе.
— Борис! — Семен Самуилович округлил масляные глаза. Теперь Болембахи похожи. И носами, и волосами — курчавыми, смоляными. Самое возмутительное — Борька в открытую бреется отцовской бритвой. Иногда Болембах-старший взбивает сыну пену. Какая-то чудовищная несправедливость: засоня и трус решил обзавестись бородой.
Дело в том, что «барбудос» в переводе с кубинского…
— С испанского, — вежливо поправил Борька.
Случилось это летом, за сараями.
— При чем тут испанцы! — закричал Петька Окурок и сплюнул сквозь зубы. — Думаешь, не знаем! Ха! Не посаран, понял?
— Во-первых, «но посаран»… — начал Борька.
— Врешь ты все! — отшвырнул окурок Петька. — Куба — да, янки — нет! Как дам по уху!
— Кто — я вру?! — округлил глаза Борька.
Петька говорил невозможные вещи.
— Пацаны, чего зырите! Бей провокатора!
Петька несильно толкнул Борьку в грудь. «Провокатор» не отступил.
Но пацаны, воробьями облепившие поленницу, угрюмо ковыряли в носах. Сказанное походило на правду. И то, что Борька, против обыкновения, не струсил, говорило за себя.
Спорщиков разнял Хромой Батор. Петька сразу же потребовал папирос и доказательств. Борька вынес из дома отцовскую беломорину и книжку с пальмой на обложке. Ткнул в подчеркнутое: «барбудос» — бородачи.
Н-да… С бородами у нас неважно. Стать бородачом мог только Борька. В пятом классе у него прямо на уроке выросли усы. Трогать их давал за две ириски. Борька начал бриться, чтобы «волос был гуще», с той поры щеголяет по двору с синими щеками, чем выводит из себя Петьку. У того даже пушка на губах не намечается. «А я виноват? — оправдывается он. — Детство чижолое, чес-слово!»
На следующий день после спора все появились с мелкими порезами на подбородках. У Хромого Батора под нижней губой алел шрам. Петька заклеил щеку пластырем. Тут уж обидно стало мне. По-настоящему обидно. Хоть и тайком, но у пацанов есть чем бриться. А мы живем с мамой. Бритвы в нашем доме нет…
— Семен Самуилович, если можно, дайте Борису сухим пайком. Мы торопимся, — сглатываю слюну и дергаю за рукав Борьку. Будущий бородач внимательно разглядывает в зеркале свои щеки.
