Юрий Герт - Ночной разговор
- И кого же, говорю я, ты там встретила, какого хорошего человека?.. "Да, говорит она, - встретила!.." И так это резко, с вызовом... Ого, думаю я себе, ого... "И кто же этот, позволь тебя спросить, человек?.. Он или она? Он! И что же, - говорю, - в нем хорошего?.." "Все! - говорит она. - Хочешь на него посмотреть?.." "Почему же нет?.. - говорю я. -Только для этого мне надо съездить в Германию?.." "Никуда, - говорит она, - никуда тебе не надо ездить... Вот, смотри!" Вставляет в свой аппаратик один из слайдов, и я вижу - речной берег, пляж, тенты, шезлонги и на их фоне - отлично сложенного крепыша, светлоглазого, белобрысого, этакого, знаете ли, современного Зигфрида, и двух девчонок по бокам - справа Риточка, слева - черненькая, с острым носиком и колючим взглядом, обе в купальных нарядах, то есть, как положено, чуть ли не в чем мать родила. "Это Эстер, моя подружка, с ней я ездила, а это Эрик, - говорит Ритуся. - Как тебе он?.." А что я могу ответить?.. Я пожимаю плечами: "Нет, говорю я, это ты расскажи, кто он такой, этот Эрик-Шмерик, откуда мне знать..." Тут она сверкает глазками и говорит: "Так вот, если бы не этот, как ты его называешь, Эрик-Шмерик - твоей Ритуси, может быть, уже на свете бы не было!.." И рассказывает, как их пароход пристал к берегу, пассажиры затеяли купаться, они с Эстеркой тоже, но течение в этом месте сильное, ее подхватило и понесло прямо на пороги, но тут к ней бросился Эрик и спас, и когда они вернулись, весь берег, то есть пассажиры с их парохода, ему аплодировали, а ее поздравляли с тем, что она осталась живой, не утонула и не разбилась, оказывается, это самое опасное место на Рейне... Снова я глянул на этого Эрика, и уже другими глазами: что ж, неплохой парень, лицо красивое, мужественное, твердый подбородок, открытый, прямой взгляяд, и тело мускулистое, сильное, но без того, чтоб все мышцы напоказ, как у культуристов... И во всей фигуре, во всем облике - что-то прочное, надежное... "Ну, - говорю я, - спасибо тебе, Эрик, если так... Спасибо, что выручил из беды мою внучку... Напиши ему, что твой дедушка от души его благодарит... Вы ведь с ним наверное переписываетесь?" - "А тебе откуда это известно?.." - "Да уж известно, - говорю, - тут и догадки особой не требуется..." А она покраснела вдруг, Ритуся моя... Да, да, покраснела, сейчас это редкость, чтоб молодые люди краснели, скорее, это нам, старикам, свойственно... Только Рита, Ритуся моя - из тех, кто еще обладает этим атавистическим свойством... Так вот, она покраснела, смутилась, но тут же с вызовом, словно для того, чтобы преодолеть в себе это смущение, объявила, что они с Эстеркой и дома у него, у этого Эрика, побывали, в Кельне... Он тоже учится в университете, студент, сам родом из Кельна, здесь кончался маршрут их пароходного тура, он помог им с гостиницей, повел осмотреть Кельнский собор, а потом повез к себе домой, пообедать... И она, Риточка, показывает мне слайды с Кельнским собором... Кажется, ничего прекрасней и величественней человечество не создало, это как Бах, его хоралы и оратории, превращенные в камень... Так вот, демонстрирует она эти самые слайды, а между тем рассказывает, какой у него, у Эрика, дом, какой он огромный, как все в нем красиво, какое множество комнат, и в каждой - картины, статуи, старинная мебель, даже зимний сад с фонтаном и певчими птицами... Ну, представляете, как это все ошарашило девочку с нашего Брайтона?.. У него, у Эрика, родители - владельцы какого-то крупного бизнеса, связанного с производством компьютеров, а дом, который так потряс и оглушил Риточку, это их, так сказать, фамильное, родовое поместье... Ну вот, показал он девочкам дом, японских рыбок в бассейне, птичек, которые щебечут-заливаются почти что в небесах, под стеклянной крышей, и стал показывать семейный альбом, фотографии своих предков. И тут Ритуся... А точнее - не Ритуся, а Эстерка пальчиком ткнула в одну фотографию: "А это кто?..." - "А мой дедушка..." - А на снимке - офицер в полном эсэсовском облачении, с молниями на вороте, со свастикой на рукаве... Все, как положено. А фотография небольшая, можно среди других и не заметить. Эстерка встала с дивана, где они все сидели, и говорит: "Что-то у меня голова разболелась... Хочу к себе в номер, в гостиницу". Эрик ей какие-то капли, таблетки притащил, она - ни в какую: в гостиницу - и точка. И пока Эрик за лекарством бегал, она Риточке: "Ни минутки больше здесь не останусь! Уходим!.." "И правильно!.. - говорю я. - Мне твоя Эстерка нравится!.." "Ну, вот, - говорит Ритуся, - так я и знала!.." - "А что тут "знать", милая?.. В доме, где эсэсовцы..." - "Да он же давно умер!.. И причем здесь Эрик?.. Это ведь не он, а его дедушка такую форму носил!.." - "Постой, постой, - говорю я, - он что, умер своей смертью, к примеру, от заворота кишок, или его расстреляли или повесили как военного преступника?.." - "А это важно?.." - "Да, - говорю я, - важно... Важно, милая... И почему у него, у твоего Эрика, фотография эта хранится?.." - "Откуда ты взял, что у "моего"?.. И потом - ты кто, КГБ, чтобы задавать такие вопросы?.. Ты же мне сам рассказывал, как тебя там несколько раз допрашивали, а теперь - "как", "почему"... Ну точно как Эстерка!.." - "Как Эстерка?.."
Арон Григорьевич с видимым усилием поднял свое грузное тело, прошел в угол комнаты, туда, где стояли стеллажи с книгами, достал с верхней полки альбом, старый, привезенный еще из Союза, с покоробленным переплетом и шелковой ленточкой, пропущенной через корешок, и положил передо мной. В груди у него хрипело и посвистывало, когда он наклонился ко мне и заглянул в глаза:
- Не стану вас утомлять, да и, главное, это увело бы наш разговор в сторону... Как-нибудь в другой раз... Но ей, Ритусе, моей дорогой Риточке я этот альбом раскрыл, показал... Это, если хотите, не альбом, а мартиролог. Здесь наша семья, большая семья, можете себе представить - сто три человека: прабабушки, бабушки, дедушки, сестры, братья, племянники, мехатунесте... Все, все они погибли - кто в лагерях смерти, кто в Минском гетто, кто у себя в селе, откуда в большинстве были они родом и где их предки по двести, по триста лет жили... Правда, несколько человек сумело сбежать из гетто в леса, к партизанам, так те их не приняли, пришлось создавать свой отряд, из евреев, и никто из них не остался в живых... Но сейчас я не об этом...
Арон Григорьевич отвернулся, отошел к окну и громко высморкался. Квартира, которую он занимал, находилась на двенадцатом этаже, мы всегда любовались панорамой города, развернувшейся внизу гигантским полукругом. И теперь, когда стояла ночь, глубокая ночь, там на всем пространстве, до самого горизонта мерцали огни, то сгущаясь, то редея, и доносился несмолкающий, ровный гул.
Арон Григорьевич постоял несколько минут молча, словно прислушиваясь в этому гулу, и повернулся ко мне:
- Так вот, говорю я, Ритуся, милая, ты видишь этот альбом?.. Все это - дело рук твоих "СС"... То есть у них, конечно, было много помощников, и добровольных в том числе, но "окончательное решение еврейского вопроса" было поручено им, именно им... "Почему ты со мной так разговариваешь?.. С каких это пор эсэсовцы стали "моими"?.. Какое у тебя право?.." - накинулась на меня она, и вся кипит, клокочет... Я обрадовался, значит, не впустую были мои слова. "Что ты, что ты, - говорю, - я обмолвился, извини, прости... Я так не думал..." - "А какое у тебя право Эрика, Эрнеста в эсэсовцы зачислять?.." - "Я не зачисляю... Я констатирую вслед за тобой, что он - внук эсэсовца... И мне - постарайся меня понять - как-то странно, мягко говоря, что после всего этого (Арон Григорьевич кивнул на альбом) среди уцелевших остатков нашей семьи находится человек, заводящий дружбу с эсэсовцем... Прости еще раз - с внуком эсэсовца..." Никогда, никогда я не видел, чтобы у Риты, нашей Риточки так злобно вспыхивали глаза, чтобы веки ее так, до самой малой щелочки сужались, чтобы взгляд ее походил на лазерный луч, который, как масло, режет железо... "А что, - говорит она, - что ты знаешь конкретно о нем и его дедушке?.." "Ничего, - говорю я. - Только с твоих слов. И что внучек бережно хранит фотографию своего дедушки-эсэсовца. Больше ничего..." - "Давай прекратим этот разговор..." - "Что ж, давай прекратим..." - Вскоре она ушла. Простилась холодно, сквозь зубы. А у меня остался на душе какой-то скверный осадок. Будто я во всем виноват. И, главное, в том, что ничего не смог ей толком объяснить. То есть я не думал, что ей надо такое объяснение, все это должно быть в сердце, в душе - без объяснений... Вы согласны?.. В еврейском сердце, в еврейской душе... Но тут вдруг оказалось, что мы - чужие люди...
Арон Григорьевич сокрушенно пожал плечами, прошелся по комнате, отхлебнул из своей чашки глоток-другой остывшего чая и продолжил:
- Но потом я подумал: а чего от нее хотеть, чего требовать?.. Дома ее всячески оберегали и оберегают от всего еврейского. В России считалось, что она должна быть русской, в Америке - американкой без всяких примесей... Хотя что такое - чистый, беспримесный американец?.. Чистейшая абстракция!.. В Америке существуют негры, японцы, китайцы, немцы, ирландцы, шотландцы, у всех - свои традиции, своя религия, свой быт, своя история, люди все это свято хранят, передают детям, и это не мешает им быть американцами, то есть людьми, живущими на единой земле, в едином государстве, которое дает каждому возможность и право быть самим собой!.. Так нет же!.. Мы, евреи, подчеркиваю - советские евреи, хотим забыть, что мы евреи, и думаем, что за это нас будут больше уважать! Не будут! У человека должно быть свое лицо, свои глаза, свой нос, длинный или короткий, с горбинкой или без, но свой, а не приставной, сделанный по стандартной форме!... Но у нас не так: быть русским, быть американцем... Только не евреем!..
