Ёсио Марумото - Свободен как птица
Детское лицо Дзиро походило на мое, когда я был в том же возрасте. Неужели и я в четырнадцать лет выглядел как ребенок? Неужели это мне было четырнадцать и это я шагал босиком по выжженной зноем летней дороге?
Расплавившийся от зноя асфальт. Бесконечная горная дорога, пыльная, со специфическим запахом. Отрывочные воспоминания, разные по времени и месту действия, всплывающие в памяти, словно дым. И небо – небо над дорогами. Ни одна дорога не похожа на другую, но небо над ним;! одно. На ум приходит мысль о небе, о черной тени в нем, и перед глазами встают сцены минувшего. Вижу свою мать с корзиной, полной баклажанов. Баклажаны крупные, как на подбор, только что сорванные. При прикосновении они поскрипывают. Мать, любуясь баклажанами, не может сдержать восхищенных возгласов. Я тоже упиваюсь их густо-синим цветом. Цвет такой, какой и бывает обычно у баклажанов, но мне он кажется необыкновенным, редкостным.
– Хорошо бы угостить ими нашу бабушку, – говорит мать. В ответ я неопределенно хмыкаю, потому что сразу же вспоминаю о расстоянии до бабушкиного поселка. Ясно, что и мать, сказав это, прекрасно сознавала, что пешком до него не добраться. Мы вчетвером – мать, старший брат, младшая сестра и я (отец был на фронте) – жили на севере Кюсю в префектуре Фукуока, теснились все вместе в одной комнате крестьянского дома в деревне Акамура уезда Мияко. Поселок Готодзи в уезде Тогава, где жила бабушка, находился через три станции по железной дороге. На поезде ехать не более двадцати минут. Но мы уже давно не пользовались поездами: купить билеты было невозможно.
При виде баклажанов, которые тогда было так трудно достать, бабушка, как и мать, конечно, пришла бы в восторг. Я тотчас живо представил, как она, бережно перебирая плоды руками, произносит: «Ах, какие прекрасные баклажаны! Ты небось никогда не видел таких великолепных. – И, вероятно, добавила бы: – На них мы еще немножко протянем».
– Мама, давай-ка я их отнесу.
– Но ведь далеко пешком-то. – Мать удивленно смотрит на меня. На прядях волос, свисающих вдоль щек, блестят капельки пота.
– Три или четыре ри. Если выйти сейчас, к полудню доберусь, – отвечаю я и бросаю мимолетный взгляд на небо. Вероятно, было около восьми утра. Туман поредел, проглядывало голубое небо. – Какой же дорогой лучше пойти? Пожалуй, кружным путем на Ита. По крайней мере плутать не придется.
– Выйдет-то дальше, зато и правда не заблудишься. Однако тяжело тебе придется. Да и жарко, наверное, сегодня будет.
На самом деле ни дорога длиной в восемь ри в оба конца, ни летний зной меня не пугали. Я боялся только одного – воздушных налетов. Повесив за спину корзину с баклажанами, я зашагал по тропинке среди рисовых полей. По пути меня все время преследовало видение: расстрелянный с налетевшего «груммана», я лежу мертвый рядом с корзиной, полной баклажанов. Выбрав все-таки кратчайший путь, я вышел на полевую межу. Она была еще влажной от утренней росы, и идти босиком было приятно. Шагая по мягко шелестевшей траве, вымахавшей высоко – скосить-то ее некому, – я думал о том, что мертвый с этими баклажанами я буду выглядеть несколько комично. Мне со старшим братом дважды случалось попадать так под обстрел. Черная тень самолета, гудящего как шмель, надвигалась прямо на нас. Пули, оставляя огненный хвост, несколько раз просвистели рядом. Тогда-то я избежал смерти.
Утренняя дымка незаметно рассеялась, и засияло голубое небо. Его ровная, не нарушаемая ни единым облачком окраска напоминала синий лист из бережно хранившейся у меня пачки цветной бумаги. Как странно! Синее небо вызывало давно позабытое ощущение мира и покоя. Но мир был слишком хрупок. В любое мгновение и он, и это синее небо могли быть разрушены.
Межа привела к неширокой, метра в два, речушке Мидзогава. Поворачивать обратно не хотелось, и я пошел вдоль берега, раздвигая заросли. Немного погодя мне пришло в голову спуститься и попробовать идти по реке. Она оказалась неожиданно глубокой – вода доходила до самой груди. Но дно было ровным, глубина всюду одинаковая. Я повеселел и, напевая песенку, двинулся по течению. Теперь, случись воздушный налет, я легко могу спрятаться. Мне было даже интересно шагать по воде с корзиной в руках. Вскоре впереди показалась дамба – видимо, та, что на реке Такэямагава. Выбравшись на берег и обнаружив справа мост, я убедился, что действительно дошел до Такэямагавы. Оставалось перейти мост и повернуть вниз по течению, тогда наверняка попадешь в поселок Ита. А чуть дальше будет Готодзи – вместе с Ита они составляют один шахтерский городок.
Когда я миновал мост и вышел на дорогу к Ита, показалась гора Каварадакэ. Всей своей громадой она высилась передо мной. На Каварадакэ, самой высокой в этом краю горе, добывали каменный уголь; своими очертаниями она напоминала разинутую пасть какого-то чудовища. Хотя я и прежде знал о существовании горы и даже видел ее несколько раз, ее внезапное появление потрясло меня до головокружения. Безобразно развороченное чрево горы, обнажив свою белую плоть, слегка дымилось в лучах солнца. Я остановился и долго, словно завороженный, глядел на гору.
До Готодзи удалось добраться к полудню. Вынимая баклажаны, я обнаружил, что на них отпечатались прутья корзины. Но ужаснее всего было другое – плоды потеряли всякую форму. При виде баклажанов с выдавленным на них узором плетения я вдруг как-то сразу изнемог и поник, словно парус без ветра. Конечно, мне ведь хотелось принести бабушке хоть на один баклажан да побольше, вот я и набил ими корзину слишком плотно. Я совсем было пал духом, но тут вернулся домой дед, служивший полицейским. Он, видимо, слишком быстро ехал на велосипеде, и с его выпуклого с залысинами лба градом катился пот. Торопливо втаскивая велосипед в прихожую, он крикнул:
– Быстрее включите радио! Кажется, окончилась…
Когда бабушка поспешно включила приемник, оттуда неслась мелодия государственного гимна «Государя век…». Затем послышался невнятный, постоянно прерывающийся голос. Мы изо всех сил вслушивались в речь, смысл ее был совершенно неясен. Даже не верилось, что говорят по-японски. Если бы не слова деда: «Кажется, окончилась», я так ничего бы и не понял.
Домой в деревню Акамура я возвращался вроде бы той же дорогой. Дело было вечером, уже стемнело. Еще я помню, как наша семья ужинала в садике, разместившись на циновках вокруг переносной печки. Но обратный путь напрочь вылетел из головы, я совсем не помню, где и как я шел.
В школе начались занятия, и первое, что нас заставили сделать, – это замазать черной тушью некоторые страницы учебников. Учебник истории был сплошь вымаран черным, читать его было просто невозможно, а в новых учебниках математики слово «алгебра» заменили словом «анализ». Учителя стали говорить, что самое главное в преподавании – не объяснения учителя, а опрос учеников. Во всем поворот на сто восемьдесят градусов.
Хотя война, во время которой мы столько месяцев жили бок о бок со смертью, окончилась, послевоенный быт я довольно долго воспринимал не иначе как ее продолжение. Старые ценности отвергались, уступая место новым, но я смотрел на это отстраненным взглядом. Мне казалось, что новые ценности, как и старые, не заслуживают доверия.
Впрочем, у меня до сих пор, несмотря на то что прошло уже двадцать семь лет, вызывают сомнения проблемы человеческого бытия и человеческих ценностей. Всю свою жизнь я опирался на собственные ценности, открытые мной самим. Они мало соответствовали общепринятым нормам. Сейчас мне было ясно, что и Дзиро своим пусть еще незрелым умом самостоятельно выработал для себя какие-то собственные ценности. Вправе ли я отвергать их? Очевидно, что и его ценности являются не совсем обычными, но не исключено, что они станут жизненной опорой для сына.
– Я так понимаю свои отцовские обязанности, – начал я. – Знаешь, как львы воспитывают своих детенышей?
– Нет. – Дзиро пристально смотрел на меня.
– Они очень нежно опекают львят до тех пор, пока те не смогут в одиночку свалить быка. Родители особенно не балуют их, но оберегают, чтобы они набрались сил. Потому что лев, который не в силах одолеть быка, не выживет. Когда львенок впервые выходит на схватку с быком, он рискует жизнью. Станет ли он настоящим львом, решается именно в этом бою. Львенок может оказаться побежденным или даже убитым, однако родители ни при каких обстоятельствах не придут к нему на помощь. Потому что настал тот час, когда родителям не следует вмешиваться. Воспитание льва, одним словом, закончено. Вот почему очень важен период, когда они его выращивают. Отец твой считает, что и человека надо воспитывать так же. По человеческим меркам, учитывая современную социальную структуру, этому важному периоду соответствует возраст до двадцати лет, когда самым главным для ребенка является семья. Дети нуждаются в повседневном общении с родителями, ведь воспитание не просто передача знаний.
