Марина Эшли - Нюркин князь
С кусочка картона смотрела на Нюрку барышня. Вся такая городская, в нарядном платье, беленькая, с завитыми локонками. На шее у нее была ленточка с камушком. Кружева. Чисто королевна.
Но… как же так? У него есть, нет, не жена, Нюрка была в этом уверена, невеста? Может, это сестра, правда, беленькая…
Нюрка перевернула карточку. Незнакомые слова латинскими буквами. Пририсовано сердечко и голубок. Какие тут сомнения.
— Что ты там? — крикнула мать.
— Ничего, иду, — Нюрка спрятала фотографию в карман фартука.
Она никому не покажет, раз он так старательно прятал от посторонних глаз, бережно пронес через все свои страдания. Не покажет чужим то, что ему так дорого.
Одежда высохла. Нюрка не так ловко, как было до того, зашила обратно в пиджак на старые места и монеты, и карточку.
Вечером зашел дядя Мыкола. Прислушался к словам, что быстро лепетал парень в бреду.
— А я его трошки разумею. Бульбаш чи лях. Точно.
— Темный такой белорус или поляк?
— А что? Бывають.
Гостю не лучшало. Нюрка слышала ночью слабые постанывания. Не выдержала. Встала на колени, прижала руки к груди, зажмурила глаза, вызывая в памяти образ Божьей Матери с Младенцем.
Отца возили на лесозаготовки для шахтных нужд. На пепелище какой-то хаты он подобрал и спрятал за пазуху икону. Хорошо, не обыскали. Привез домой. Небольшая доска с печальными безыскусными ликами. Младенец, хоть и маленький, но выглядел отроком и одет был во взрослую рубаху. Матерь держала Его на руках, а Он благословлял.
Икона треснула посредине и посредине же обгорела. Наверно, балка на нее упала во время пожара.
Нюркина мать обрадовалась иконе, как дорогому гостю. Засуетилась. Поцеловала.
Долго думали, куда спрятать. В доме открыто держать нельзя. Положили под половицу. Но мать огорчилась, неровен час, наступит кто-нибудь ногой на то место. Нюрка слышала, что собирались закопать в саду. Так и не узнала, куда дели. Ей не сказали.
Это событие — единственное, что связывало ее с верой. Может, не единственное, только другого она не помнила. Жизнь до Волчьей Балки стерлась у нее из головы. От той, прежней жизни в памяти осталась почему-то одна чашка. Маленькая чашка на большом столе. Настоящая, фарфоровая, белая с золотым ободком и коричневой шишкой на боку. И все.
О Боге вслух не говорили. Боялись. Молиться мать не учила. Слов Нюрка не помнила. А сейчас надо было что-то сделать. Что точно говорить и кому, Нюрка не знала. Потому она встала на колени и представила в мыслях образ. Она просила у Матери и Отрока не обращать на нее внимания, на ее глупые мечтания, а исцелить незнакомца.
Ничто до сих пор ее так сильно не волновало, как судьба этого человека.
Нюрка пропустила момент, когда гость очнулся. Она зашла в дом, он сидел на кровати и пил из металлической кружки отвар.
— Это и есть наша дочь, — сказала мама.
— Анна, — смутилась Нюрка внимательного взгляда карих глаз.
Он вернул кружку, Нюрка с мамой столкнулись: обе ринулись забирать.
— Юзеф, — карие глаза не сверлили по-цыгански, а светились мягким медовым светом. — Можна Юзек.
Он протянул руку, но не пожал Нюркину, а поднес к губам и поцеловал. Поцелуй получился как кипяток. Из-за горячего отвара.
— Дженькую, Анночка.
— Не за что. — Наверное, прозвучало сердито из-за того, что Нюрка вырвала руку.
— Иосиф, значит, по-нашему Осип, — слушал и комментировал вечером историю гостя отец.
Юзек, путая русские и польские слова, рассказал, что учился он во Львове, а сам родом из Лодзи.
— Миясто такое, — пояснил он, бросая взгляд на Нюрку.
— Город, знаю, слышал, — кивнул отец.
Товарищ позвал с собой на свадьбу к родне. Это не Польша, но совсем на границе, товарищ знал место, где речку можно перейти, сам много раз бывал, и ничего. Ну вот он и поехал с ним. Любопытно же мир посмотреть.
— Господи, — покачала головой мама, — в такие-то времена.
Его забрали прямо из постели, рано утром, еще до всякой свадьбы. Хорошо, хоть одеться успел, а то с ним и совсем раздетые люди в камере сидели. По-русски он плохо понимал, а говорить вообще не говорил. Это он в дороге в поездах выучился. Его все время куда-то везли да пересаживали. Сразу тогда не понял, что случилось. Оказывается, его обвинили в агитации. Пропаганде! Какая пропаганда? Чего? Тем более что он и по-русски-то не говорил.
Он посмотрел на Нюрку с немым удивлением в карих глазах. Может ли она поверить в такую чудовищную несправедливость.
— Разве что докажешь, — вздохнул отец.
— Слава Богу, что в живых оставили, — заключила мать.
Больше всего на свете его огорчает то, что бедные его родители ничего не знают о его злоключениях. Несчастная мамочка! Все глаза, не иначе, выплакала.
Он вдруг замолчал и посмотрел куда-то мимо Нюрки. С тоской. Нюрка догадалась, о ком он сейчас думает. О той беленькой барышне с фотографии.
Юзек вздохнул и заговорил опять. Он совсем не знает, что случилось с его товарищем. Это он вот жив. Благодаря Анночке. Посмотрел на Нюрку и опять от души сказал ей свое “дженькую”.
Нюрка испуганно спрятала руки за спину, чтобы не вздумал поцеловать. Юзек смущенно улыбнулся от ее жеста.
К нему пришли два поляка. Старый седоусый и молодой вихрастый. Воробьяновские. Неугодный новой власти, но почему-то оставленный в живых и сосланный в эти края, “интернационал” селился у Воробьяновского леса. Своими этническими группками.
— Панове! — обрадовался Юзеф. — Заходите!
Он уже начал вставать и сидел за столом.
Воробьяновские огляделись, уселись. Принялись о чем-то оживленно беседовать на своем пшекающем наречии с Юзеком.
Можно было не прислушиваться: и без слов понятно, что зовут Юзека к себе. К своим. “Хотя, какие они свои. Они светленькие, голубоглазые, а он темный, и он по-русски вполне сносно уже говорит”, — недовольно подумала Нюрка и с ожесточением продолжила оттирать казан.
“Уведут, — шепнула ей мама. — Жалко. Вежливый, сразу видно, порядочный, не шпана какая-то. Хорошим бы постояльцем был”.
Уведут. Воробьяновский лес далеко от Волчьей Балки. Она его больше никогда не увидит. Нюрка уронила кастрюлю. Паны испуганно обернулись на грохот. Нюрка встретила вопросительный взгляд Юзека, хмуро отвернулась.
“Он попросился остаться. Признался, что поляки звали его к себе, и попросился остаться. Сказал, что отблагодарить хочет. Отработать”, — ликуя, рассказала Нюрка сосне.
На следующий день Юзек поинтересовался, где тут почта, он хочет письмо написать и отправить. Домой. Мать за голову взялась от такой наивности.
— Что ж ты вчера у своих не спросил, может, они знают, как весточку передать, — сказал отец. — Нюрка, проведи к воробьяновским, а то случится с ним что по дороге.
Юзек посмотрел на нее с такой немой просьбой, как будто боялся, что она откажется.
Со стороны, наверное, смешно они выглядели вместе. Юзек такой опрятненький, застегнутый на все пуговицы, в щегольском своем пиджачке. И Нюрка в старом материном платье, до того застиранном, что не разберешь уже, какого цвета.
Нюрка робела, робела, прятала глаза, посмотрела — а он тоже смущается. Она первая улыбнулась. Тогда и он разулыбался. Так и пришли к Воробьяновскому лесу — молча, но подбадривая друг друга улыбками.
Нюрка ждала, пока он поговорит с поляками. Те посмотрели на нее и сказали что-то насмешливо. Юзек покраснел и сердито им ответил.
“Я знаю, они смеялись, что он из-за меня в Волчьей Балке остался. Девчата вон тоже смеются, что я подобрала и выходила себе жениха. Они же не знают, что у него есть невеста”, — жаловалась Нюрка сосне.
С утра Юзек уже подскакивал на все стуки и грюки, выглядывал на улицу
— Сиди, — велела ему Нюркина мать, — поляки твои еще и передать весть не успели, а ты уже ответа ждешь.
Он кивнул, соглашаясь. Однако все равно всякий раз вздрагивал, заслышав шаги. Потом виновато улыбался Нюрке.
Она одна знала, от кого он так ждет ответа.
Нюркин отец отвел Юзефа “определяться”. По слабости временно назначили его работать на поверхности. Кочегаром.
Отец хмыкал, рассказывая дяде Мыколе, что начальство недоумевало, как этот Осип выжил и сюда прибыл. Чудом, видать. Мыкола кивал головой.
— Ну что ж, на шахте люди нужны, — заключил отец.
Юзеф вставал рано. А Нюрка еще раньше. Кормила завтраком, собирала ему с собой кусочек хлеба с ломтиком сала и луковицей или отварное яичко, что было. И провожала тщательно застегнутого на все пуговицы, причесанного, в начищенных ботинках аж до поворота.
— Для меня ты так рано не вставала, — пошутил отец.
После таких слов Нюрка вставать рано не перестала, но на улицу больше не выходила, даже вслед не смотрела.
Юзек возвращался вечером грязный, аккуратно чистил и развешивал свой пиджак, наводил блеск на ботинках, которые завтра же утром испачкаются. Умывался и с улыбкой садился за стол.
