Эли Люксембург - Косточка Луз
Туфельд и Блох вместе с отцом молились по субботам в полуподпольном миньяне. Они подолгу молились, они выпивали, закусывали, затем по одному, как заговорщики, расходились. Я же стоял на шухере. Неподалеку от университета жила вдова Гутцайт в огромной квартире с лепными потолками, старинным паркетом. Раз в неделю она превращала ее в синагогу. За это миньян читал по ее усопшему мужу кадиш.
…Четверть часа спустя мы поднялись по крутой лестнице с перилами из тонких труб на железнодорожный мост. И сразу же, цепляясь за редкий кустарник и мокрые ветки плакучих ив, стали спускаться в глубокую балку.
Все четверо — в плохо гнущихся резиновых сапогах. Отец помогает Блоху. У обоих разъезжаются ноги, отец держит Блоха за телогрейку. Они глядят под ноги. Глядят и по сторонам — не торчат ли из грязи белые пятна… Оголенные весенними водами белые кости. За этим, собственно, и пришли. Кости видны повсюду, как шапки первых грибов, рвущиеся из мокрых трав, из сырой земли.
Следом за ними спускаюсь я — на шаг впереди Туфельда. Он с палкой, грузный еврей, свободной рукой хватается за мое предплечье. Изо всех сил помогаю ему удерживать равновесие. Туфельд что-то мычит, а может, и стонет, закидывая голову к грохочущим пассажирским составам, летящим по высокой насыпи. Каждые пять минут свистят и грохочут они, брызгая в нас огнями пылающих окон. Туда и обратно, выхватывая из мрака балки наши фигуры.
Что им кричит Туфельд, я легко догадываюсь:
— Потомкам Бандеры — рождаться уродами! Его и всех, кто здесь помогал…Чтобы на месте рук у них вырастали ноги! Амейн, сэла…
Ну а что про нас думают наверху — люди в уютных, теплых купе — этого не узнать. Всех четверых нас прекрасно им видно. Должно быть, думают: бомжи, ночные воры кладбищенские…
Действительно, чуть дальше по ходу шпал — одно за другим два кладбища: еврейское, где служат Туфельд и Блох, и сразу следом — “коммунистическое”. Все, что мы наберем, отнесем туда, схороним средь наших. В одну из свежих могил, еще до восхода солнца.
Мы разбредаемся.
Я достаю холщовый мешок, стараюсь держаться ближе к отцу. Ко мне подходят, кидают в мешок кости, счищая грязь, постукивая ими о голенища сапог. Находят и целые черепа, их опускают особенно бережно.
Пытаюсь постичь, что происходит с моими чувствами в эти минуты. Балка эта и эта ночь запомнятся на всю жизнь! И грохот колес наверху, жутко похожий на залпы “шмайсеров”, и пулеметное мельтешение купейных огней… Светозвуковое представление, эффект присутствия полный!
Помимо воли моей, бормочут уста:
— Германия должна быть разрушена… Исчезнуть с лица земли… Разрушена и распахана — чтобы травинка не выросла!
В точности как Марк Катон. Только вместо Германии поминал Карфаген. Сейчас я Катона полностью понимаю.
К мешку моему подходит Туфельд.
— Мотл! — обращается громко к отцу. На грязной его ладони что-то лежит. — Косточка Луз, Мотл! Идите скорей…
Небо уже окрашено цветом зари, я вижу в руке Туфельда крохотную косточку цвета тусклой меди. С едва заметными отростками, похожа на дисковый хрящик, ничего в ней особенного.
— Как ты это нашел? — роняет Блох в полном недоумении. — Ее-то и днем не заметишь!
Блох втискивается ближе, отталкивая отца, берет косточку пальцами, как пинцетом.
— Да, ребятушки! Это и есть та самая кость, с которой пойдет… с которой начнется Воскрешение мертвых. Если она исчезнет, человеку вовек не встать… Наш ребе рассказывал, что именно так обстояло с поколением Потопа. Воды, низвергаемые на землю, кипятились в аду. Дождь Потопа был настолько горяч, что кожа сходила с людей, тела разлагались полностью. Более того, ни одна кость, включая и косточку Луз, в целости не сохранились… Помню, ребе еще говорил, что жителей Содома и Гоморры постигла та же судьба. Их кости плавила огненная сера с небес. Включая, естественно, и косточку Луз. Они поэтому не воскреснут тоже.
— И где она в человеке находится? — вопрошает отец.
Он берет косточку, подносит к очкам. Отец отчаянно любопытен, но близорук. Он моложе Блоха и Туфельда лет на десять. Его пальцы сапожника иссечены дратвой, черны, не слишком проворны в обращении с крохотными вещами.
— А здесь, Мотл! — Туфельд снимает ушанку, кладет руку на шею. От головы его валит пар. Весь мокрый, он тут же начинает рассказывать:
— В Гемаре сказано, что римский император Адриан спросил однажды у рабби Йегошуа: “Из какой части тела начнет Бог воскрешать людей”?
Ответил ему рабби: “Из шейной косточки Луз!”
Сказал император: “Откуда тебе это известно?”
Ответил святой Йегошуа: “Вели ее принести, я тебе докажу!”
Когда косточку принесли, он показал Адриану, что она не дробится под жерновами мельницы. Бросил затем в огонь, она не горела. Взял, наконец, молот и ударил — железо вмялось, а кость по-прежнему осталась цела…
Отец снова полюбопытствовал:
— А что означает “Луз”? Откуда такое название?
Блох снова берет у отца косточку, бережно обтирает о телогрейку.
— О, про город Луз я расскажу, это мы тоже учили в хедере, еще при румынах… Город Луз — легендарное место: ангел смерти, малах а-мавет, не имел в нем над людьми власти. Это рядом с местечком Бет-Эль. Праотцу Яакову приснился там сон с лестницей до самого неба… Луз поначалу прославился тем, что именно в нем красили в тхелет — совершенно особую краску. Она цветом была как море. А море похоже на небо. Цвет же неба напоминает людям Престол Славы Всевышнего. Нити тхелет вплетают в цицит — четыре кисти ритуальной накидки…
Никому из врагов этот город не удавалось переменить. Когда явился злодей Санхерив, он смешал окрестные все народы, переселив их с места на место. Но с Лузом не удалось… Затем случилось нашествие Навуходонецера — злодея куда пострашней. Разрушил все почти города и только Луз не разрушил — не вышло! Да и ангел смерти не имел права по Лузу ходить. Старцы же и старухи, когда пресыщались жизнью и этот мир им становился противен, просили вынести их за городские стены, и там испускали душу…
Потом мы молимся на вершине Масады.
В той самой синагоге, где Игаль Ядин раскопал пергамент, от которого у меня мурашки по коже.
Стоим на искрошенных камнях одной из древнейших синагог мира. Крыши над головами нет. По стенам идет черная кривая линия: все, что ниже ее, было разрыто и сохранилось, а то, что выше, — добавили реставраторы.
Выглядываю из пустых окон: вся Масада размером с футбольное поле. Кругом ни травинки — щебень и камни. Чуть ниже окна — ступени в подземный резервуар, где собиралась скудная в пустыне дождевая вода. Для стирок, питья, приготовления пищи. Всего поразительней — вода и сегодня там! Полный резервуар — ныряй и купайся! Есть и еще ступени: на склады, где хранилось оружие и провиант…
Мы молимся, обратив свои лица к Иерусалиму, к Храму. Туда, где сегодня живем, в белокаменной возрожденной столице.
Стоим и молимся. Высоко-высоко, вровень с плывущими облаками. А где-то далеко внизу, в скалистых пропастях и ущельях, парят орлы, ястребы.
Рядом с синагогой — стена голубиной почты. В ней сохранились выемки-гнезда, где птицы жили.
“Как же они добирались? — мучаюсь вопросом. — До Тверии, Цфата, Кесарии, Рабат-Амона… Ведь реют кругом стервятники”.
Господи, как высоко!
Над головами проносятся с громовым ревом — звено за звеном — реактивные истребители. То ли учения боевые, то ли рутинная пограничная служба.
И снова не дает мне покоя Девятый легион:
“А кабы троечку таких ястребков, да над воинством Сильвы! В ужасе бы, небось, разбежались, попадали замертво!”
Видно отсюда не просто много земли, а целый кусок планеты. Круглой, как наша судьба, совершившая новый виток истории.
Мелкие, мстительные мысли уходят на задний план, тают и исчезают. На смену им приходят другие:
“А ведь придет время, придет непременно, когда люди вдруг посчитают войну самым большим стыдом своим и позором. Глупостью величайшей…”
Детский голос тем временем читает молитву.
Мальчик, ведущий ее, вызывает коаним — потомков служителей Храма из рода первосвященников. И выступают вперед коаним: снимают обувь, построившись в единый ряд, лицами против нас.
Они накрываются с головой талитами, вытягивают вперед руки с растопыренными в ритуальном жесте пальцами. Звонкими юными голосами благословляют нас. А вместе с нами и весь народ Израиля:
— Да благословит тебя Господь и сохранит тебя… Да обратит на тебя Господь лицо Свое и осенит тебя миром!
